Капитанские повести
Шрифт:
«Олонец» редко доковали, цеплялись к днищу водоросли и ракушки, но плохо поддавалась им знаменитая ледокольная сталь, и он умудрялся поддерживать рейсовую скорость в нужных пределах, пока не износилась окончательно паровая машина и котлы не потекли так безудержно, что никакая черноморская чеканка не помогала.
Так «Олонец» попал в свой первый капитальный ремонт, сменили ему и котлы, и машину, и трубопроводы, и очень жаль, что не бывает и быть не может капитального ремонта человеку, потому что за это время не стало у «Олонца» его капитана: до того доспорил капитан с пароходством и дирекцией завода, желая сделать пассажирские помещения менее госпитальными, что обвинили его, капитана, в буржуазном разложении и
И принял «Олонец» новый капитан, тот самый смущавший нэпманов штурманенок, и оба они достойно два года представляли советский флаг на линии Ленинград — Копенгаген — Гамбург.
Потом сошли со стапелей новые великие лайнеры, и «Олонец» с пониманием дела отдал им линию. До того как затихнуть у стенки в ленинградской блокаде, успел «Олонец» сделать два военных рейса, вывозя раненых, больных и детей, и после первого же рейса был навсегда закрашен на нем милосердный красный крест, потому что сразу стало ясно, сколь бесполезен он перед фашизмом. Отплевываясь из двух пулеметиков, «Олонец» вздрагивал от близких разрывов, опасался, выдержит ли сердце тщедушного человечка на мостике, посылающего судно в немыслимые зигзаги.
Закамуфлированный под окрестные здания, с заколоченными окнами, на двух ношах угля в сутки выстоял «Олонец» обе блокадные зимы, и не все из его экипажа вернулись к нему из окопов.
И еще раз капитальный ремонт, в Германии, в Варнемюнде. Старательные немцы сменили паровую машину на дизеля, гигиенично удалили следы пуль и осколков, вставили еще более огромные стекла в окна ресторана и даже придумали раздвижной столик над раковиной умывальника в каждой каюте. Заработал камбузный лифт. В светильниках-бра, бронзовых плафонах, зеркалах, цветном линолеуме, с поворотным краном вместо старомодных стрел, с четырьмя сотнями чугунных чушек для балласта и скоростью тринадцать миль в час, «Олонец» развозил из Мурманска по домам гостей московского молодежного фестиваля, и огромная фестивальная ромашка закрывала всю его надстройку от окон рулевой рубки до палубы.
По возвращении из Исландии, в шторм, разорвалось на «Олонце» сердце второго его капитана… И снова нечем было плакать «Олонцу», но никак не мог затихнуть над гаванью его тифон, когда накрытый кормовым флагом гроб скользнул с трапа в катафалк.
Да останутся вечно в кораблях капитаны, не сошедшие с мостика!
Судьба «Олонца» была решена: ему сменили не только хозяина, но и порт приписки. Так он оказался на Севере, в тех льдах и тех водах, для которых полвека назад были специально изготовлены винты, валы и корпусная сталь. Трудолюбия ему было не занимать стать, и плавал он на всех местных линиях, и не признался бы ни в жизнь, что стал стар, если бы не потерял однажды один из своих верных якорей. Занесенная бестрепетной рукой второго помощника запись об этом в судовом журнале гласила так:
«…Четверг, 14 мая 1970 г. 11.40. При проверке якорной цепи накидная планка жвака-галса по причине полнейшего износа самопроизвольно отдалась, в результате чего якорь с десятью смычками якорной цепи ушел в воду. 12.10. Для поисков якоря и цепи спущена на воду рабочая шлюпка. Четыре человека во главе со старшим помощником отправились на поиски. 14.50. Несмотря на принятые меры, якоря обнаружить не удалось».
Вот тогда капитан Сергей Родионович Печерников осмотрел виновную планку, снял очки и хлопнул ладошкой по стенке цепного ящика:
— Пора нам с тобой, голубчик, на пенсию. Был конь, да уездился!
Железо «Олонца» глухо и безропотно загудело в ответ.
2
Пассажирскому помощнику капитана теплохода «Олонец» капитан-лейтенанту запаса Дементьеву исполнилось тридцать три. Ни официального банкета, ни дружеской вечеринки, ни мальчишника по этому поводу не было. После ужина Эльтран Григорьевич подготовил рейсовый отчет, заполнил пассажирскую рапортичку за половину рейса, в одиночестве выпил стакан отдающей гудроном «Отборной» водки и лег спать достаточно целеустремленно для вчерашнего капитан-лейтенанта.
Он не забыл приоткрыть окно и задернуть шторки. Модерновая расцветочка штор не создавала и намека на темноту, но так было спокойнее, потому что окошко его каюты выходило прямо на главную палубу, где прогуливались пассажиры. Кроме того, мимо этого окна пролегала бойкая дорога из судового ресторана в третий класс.
То ли от бессонного летнего солнца, то ли от морской тихой необъятности, то ли от запаха горящего торфа, которым тянуло с берега, застыло в природе напряженное беспокойство, ожидание неведомых перемен, нечто смутное, вроде дымки над Кольским полуостровом. В иное время Эльтран Григорьевич, пожалуй, не заснул бы, помаялся и пошел бы, подобно пассажирам, глазеть на море, на кильватерную дорожку, на незакатное солнце, на серовато-синий берег, на дымки далеких траулеров, на взбалмошных нырков, и тогда бы полезли в голову воспоминания, кадры прошедшей жизни, слетали бы, словно с ленты бесхозного магнитофона, разнообразные голоса, и заново пришлось бы перебирать по годам круто заломленную жизнь, и неизвестно, до чего бы опять довело это самокопание, но «Отборная» подействовала безукоризненно, и Эльтран Григорьевич уснул.
Грохотали над головой в ресторане отпускники, бегали по трапам и вдоль каютного окошка, клацали бутылками, радист крутил на все море пластинки одна другой чумовее, но Дементьев проспал бесчувственно далеко за полночь.
Проснулся он сразу, как по тревоге, увидел перед лицом знакомый до последней царапины, до последнего утолщения шпаклевки подволок и спросонья в который раз подивился, как высоко вознесла его старинная олонецкая койка. Койка эта стала непомерно высокой после второго капитального ремонта, когда на первородный деревянный остов была насажена дюралевая анодированная рама с панцирной сеткой.
Во рту было бесчеловечно после водки. Дементьев сполз с койки, выпил полграфина воды из горлышка, сел на диван, ноги уложил на креслице и закурил.
За окном разговаривали. Он знал эту пару.
Муж еще в прошлый рейс приходил на доре, узнавал расписание.
Он был командир поста наблюдения и связи, бравый мичманюга с черными усами, чистым лицом, самоуверенной выправкой и руками молотобойца. Мичман расспрашивал про расписание с достоинством и деловито, а в лице у него было непонятное выражение, словно он не хотел, чтобы существовало расписание и ходили рейсовые пароходы.
Ничего не поделаешь, расписание было, и мичману пришлось ехать с женой в Мурманск.
Мичман говорил глухо, словно сквозь маску водолазного костюма:
— Я вижу. Ты белье у дома развешиваешь, а все норовишь задом к посту повернуться. Ты хоть приседай, за бельем-то, к тазу!
— Ай, Петя, ножки у меня чистые, смугленькие, пусть матросики полюбуются. Чего они видят на службе-то?
Смеялась женщина невесело.
— Смотри, добалуешься!
— Ой, Петенька, помнишь, как я тебя молила, чтобы ты меня не трогал? Ой, как я билась, как плакала, когда ты меня на руках нес! Ты меня послушался? Что же ты теперь-то? Не бери, коли не мил. А взял — терпи уж, что будет… Не надо, Петя, ничего у тебя не выйдет. Вот посмотри лучше, как волна плещет.