Капитанские повести
Шрифт:
— Впереди нас суда, — доложил впередсмотрящий.
— Ну и доклад, — чертыхнулся Михаил Иванович. — Как там створ, посмотри, голуба. Добавь еще вправо, Митрохин, как бы створ не проскочить…
— Встречное судно поворачивает!
— Мы на створе!
Оба этих доклада ошеломили Михаила Ивановича.
— Он что, с ума сошел, что ему на нашей стороне делать? Дай ему одни гудочек! Еще вправо, Митрохин! Ай, поросенок, он ведь еще лево берет! Лево на борт! Митрохин! Малый ход! Поживее! Как же так? Полный, полный назад! Судно вправо не пускай, Митрохин!
— Судно прибли… — фальцетом закричал с бака впередсмотрящий, и потом стало видно, как метнулись на баке в стороны две фигуры…
Встречное судно ускользало вправо и росло на глазах, приобретая необычно знакомые для Михаила Ивановича очертания. Мягко светились бортовые огни его надстроек. Михаил Иванович, обвисая на откинутой до предела на-зад рукоятке манипулятора и чувствуя, как нестерпимо зачесалась изнутри щека, уже надеялся, что нос «Антокольского» скользнет мимо встречного судна, когда впереди со свистом вырвались красные и голубые искры…
В) Заключение
Когда Вячеслав Вячеславович Охотин понял, что еще раз в своей жизни развязал морской узел, было уже поздно. Со свистом вырвались искры из-под борта, раздался грохот, и всех, кто был в рубке, сшибло с ног.
Низкий форштевень тяжело груженного «Антокольского» врезался в надстройку, и на нем тоже все попадали, кто был на ногах, а некоторых выкинуло из коек. Форштевень ломался сам и ломал по пути переборки, обшивку борта, хрустящие скорлупки кают, оборудование и людей, в то время как машина «Антокольского» работала полным ходом назад. Взорвались газы в покрасочной кладовой, взрывом одну часть обшивки выкинуло внутрь «Кустодиева», другую — назад, в надстройке. Начался пожар, но тут же вся кладовая красок была смята, и пожар потух. Пробив еще несколько палуб и переборок, «Антокольский» остановился. Его форштевень распахал в борту «Кустодиева» дыру размером с ворота хорошего дока. Под тяжестью принятой воды «Кустодиев» осел на корму, подмял под себя «Антокольского» и рваными краями надстройки намертво зацепился за устройства на баке таранившего его судна.
На обоих судах сыграли аварийную тревогу, но делать было уже нечего: все, что можно было затопить, было затоплено; все, что можно было разрушить, было разрушено; и осталось только доложить о случившемся и попытаться вытащить из перекореженного железа оставшихся в живых людей.
На «Антокольском» никто не пострадал, синяки и ссадины не в счет. На «Кустодиеве» краем разорванной палубы разрезало матроса третьего класса Артеменко, который в каюте у зеркала отмачивал растворителем покрашенные под брюнета бакенбарды. Он бы остался жив, если бы упал, но его задержала раковина умывальника. От матроса Симонова, утром стоявшего на вахте у трапа, нашли не все части тела. Кроме того, в лист продольной переборки в три ряда закатало новенькую буфетчицу Машу Шидловскую. Ее вырезали автогеном уже на заводе. Она была невредима, но сошла с ума.
Когда уже подходили спасательные буксиры, Михаил Иванович, подламываясь на одеревенелых ногах, подошел, никого не стесняясь, к микрофону УКВ.
— Это ведь ты, Слава? Как же так, сынок? Кто же тебя учил так, по левой стороне, плавать? Как же ты?..
— Простите меня, Михаил Иваныч… Слишком быстро вы шли.
— Под суд мы с тобой, Слава, пойдем. Я-то старый, а вот ты как же? Сколько людей-то?
— Трех человек нет. Кричит кто-то там страшно, буфетчица, кажется. Было бы больше, да все танцы на льду смотрели в столовой… Нельзя так, Михаил Иваныч…
— Я-то старый, — повторил Михаил Иванович, — а вот ты теперь как же?..
1969
ПОЧТА С ВОСТОЧНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ
1
Теплоходу «Олонец» шел пятьдесят четвертый год. Время намяло ему бока, и если бы не добротная сталь обшивки, усиленный ледовый набор да два капитальных ремонта, «Олонец» давно списали бы на патефонные иголки, как всех его одногодков. Но ему повезло.
В первую мировую войну, когда турки уничтожили английский десант на полуострове Галлиполи, англичане убедились, как мало у них госпитальных судов. Тогда и решено было построить несколько недорогих пароходов, которые не пришлось бы жалеть в случае их гибели.
На верфях Ньюкасла в то время строились для России ледоколы. Заказчику сдали лишь «Козьму Минина», «Князя Пожарского» да еще пару номерных архангельских ледоколов, а хорошей стали было наготовлено впрок. Скоренько пустили запасы в дело и склепали несколько корпусов, даже не ставя об этом в известность взбаламученную Февральской революцией Россию.
Так «Олонец» оказался построенным из доблестной ледокольной стали и был фактически родственником «Ермаку» и «Святогору», но скромно помалкивал об этом, как и подобает незнаменитому родичу. Да и то сказать, голосок его был слаб: чтобы погудеть мощным ледокольным гудком, ему едва хватило бы пара в главных котлах.
Он попал в Россию через несколько лет после Октября, в одно время со «Святогором», стараниями Леонида Борисовича Красина. Яростные, изголодавшиеся по флоту матросы счистили плесень консервации с «Олонца», его так и подмывало всеми иллюминаторами оглянуться на пылающий, нестерпимый в европейском воздухе, флаг.
Поначалу пробовал «Олонец» возить нэповские пикники в пределах Маркизовой лужи, но уж очень не по нему было это плавание: у Нарвы и Сестрорецка обрывалась советская земля, и хотя рьяная публика, прорываясь на мостик, требовала подвернуть вон к тому зеленому островку, но нельзя было этого сделать, потому что островок не был еще советским. А когда очень уж начинали приставать купчишки и дамы, капитан вежливо отвечал, что он и рад бы, «но, граждане, здесь минное поле, видите — красная черта на карте». Нэпманы боязливо взглядывали на карту, над которой сопел с циркулем в руке золотушный штурманенок, — и уже не ездили проветриваться на «Олонце». Им и без того хватало остроты ощущений.
Потом «Олонец» перевели на Черное море, и он возил между всеми мало-мальскими портами арбузы, кефаль, копченую ставриду, первые советские велосипеды и первых рабоче-крестьянских и совслужащих туристов. Тогда он впервые ночью услышал об оценке женщины с классовых позиций, и хотя с тех пор много на нем и любили, и изменяли в любви, и говорили о ней, но тот гордый и горький шепот прозвучал для него откровением: что он мог бы сказать в этом плане сам о себе? Строили его как госпитальное судно, раненые неравны перед богом только степенью своей близости к смерти, а потому каюты всех трех классов различались на «Олонце» лишь числом коек: где две койки в каюте — первый, где четыре — второй, а где больше четырех коек — там третий класс. Это никого не обижало, потому что разница в билете была мизерная, а буфет и ресторан работали и не работали одинаково для всех. Разве в том было дело? Лишь бы люди увидели синие горы на далеком горизонте, распахнутое море и воду, такую синюю и чистую, что в нее невозможно поверить… Ах, как весело плавалось тогда!