Капитанские повести
Шрифт:
Так Дементьев покинул своего командира, и зря он это сделал. На всех лодках всегда есть спирт, и Дементьев завел себе особую канистрочку из гирокомпасного набора. Сначала он пил понемногу, очень редко, когда приходили тягучая тоска по жене и стыд за свое бегство, потом больше и чаще.
— Ничего, это всего лишь допинг, мальчишки, — успокаивал себя Дементьев.
В те дни кто-то посоветовал ему класть после «допинга» под язык таблетку валидола, чтобы не пахло, и это свирепое сочетание окончательно развинтило дементьевскую волю. Он вернулся на Север начинающим алкоголиком. Семьи уже не было. Финиш наступил в отделе кадров, где решали, что же с ним делать. Валидол не подвел, но когда начали перелистывать его дело, Дементьев поднялся и назидательно сказал:
— Мальчишки, мою жену звали Людмилой, что значит — людям милая. Людям! А меня зовут Эльтран, в переводе — электрификация транспорта. Улавливаете разницу, мальчишки?
После этого он посинел и повалился на письменный стол, на свое личное дело.
Его демобилизовали через три месяца, а еще через месяц вернувшийся из знаменитого плавания Герой Советского Союза Марат Сергеевич Кадулин встретил его, похмельного, на первом причале в Североморске и, хотя был ниже Дементьева на полторы головы, взял его за грудки и сказал:
— Никогда себе по прощу, что отпустил тебя с лодки, штурман!
— Ах, папашка, — с пьяной удалью ответил Эльтран Григорьевич, — спасибо вам за все. Только кончилась моя офицерская жизнь.
4
— Григорич, проспитесь, Григорич! Дора подходит.
Дементьев открыл глаза, но вахтенный матрос уже захлопнул дверь. Солнце бежало по никелю компостерной машины. Чуфыкал невдали движок моторной доры. Он чуть было не проспал остановку!
Пока он выходил на палубу, солнце исчезло в облаках. Он глянул вверх. Только что существовавшая прогалина была последней на пути солнца. Ветер зашел к юго-западу, но облака бежали над проливом под углом к ветру.
— Циклон, — определил Дементьев, — можно не глядеть на барометр. На мостике! Что там колдун делает?
— Падает, — махнул рукой старпом.
— Все ясно! Готовь кранцы к Мурманску поплотнее, ветер я гарантирую.
— Похоже, — согласился старпом, — смотри, сколько тебе народу привезли. Я уж подумываю, не играть ли тревогу «Человек за бортом».
— У меня двенадцать мест осталось, всем не хватит.
Переполненная людьми дора прицеливалась к трапу, и на нее страшно было смотреть. Над водой выступали только нос да будка над мотором; люди вперемежку с чемоданами и узлами стояли посредине и сидели на бортах. Непонятно только, почему эта портопунктовская дора не тонула.
— Александров, приготовь быстро пару спасательных кругов! Эй, на доре, близко к трапу не подходите! Вылезать осторожно, по одному! Иван Никитич, вы что же на старости лет лихачить взялись — так плавсредство перегружать! Эй, старой, не слышишь, что ли?
Пассажиры на доре засмеялись, женщины заохали, а стоящий у руля портопунктовский дед успокоительно поднял узенькую ручку. Из-под кепки, из поднятого воротника видавшей виды авиационной куртки выползала на плечо, на манер аксельбанта, седая длинная бороденка, и угадывались под ломаным козырьком цепкие хозяйские глазки.
Ошвартовался дед там, где надо, ни на сантиметр в сторону, порядок у него на доре был железный, и дед поддерживал его решительным, уши режущим голоском:
— Лейтенант, вылазь первым! Чемодан потом возьмешь! Живо! Живо! Теперь ты, командировочный! Да не дави женщине на пузо! — И дед для доходчивости вворачивал матерщину. Мат у деда был фольклорный, необидный, так что даже женщины улыбались.
Дементьев бывал у этого старика в гостях. Дед значился начальником портопункта, имел квартиру в казенном доме, пожарный щит с багром и двумя ведрами, спасательный круг, моторную дору, кассиршу с билетной кассой и корову.
Корова эта в свое время немало озадачила начальство.
— Дедушка, ну зачем вам корова? — допытывался главный бухгалтер. — На какой мы баланс ее поставим, и что вы с ней заведете делать на голом-то острове? Ягель есть она ведь не будет?
— Без коровы не поеду! — отрезал дед. — Чего это мы со старой без нее делать будем?
Все знали, что он перевелся в Мурманск с Белого моря, где был смотрителем на маяке, но хотел еще дальше, на побережье, у которого погибли в войну оба его сына. Портопункт давно пустовал, и решено было пойти ему навстречу.
Неизвестно, на каких паевых началах обговорилось финансирование коровы, но в один летописи достойный день была она с попутным грузом на лихтере доставлена на остров и выгружена на куцый причальчик. Летом упрямый дед выпасал ее на южных склонах сопок, откармливал купальницей и луговником, а может быть, даже приучил есть ягель и только на зиму выписывал сено в прессованных кипах. Водились у деда молоко, сметана, творог, пускал он их в продажу с божеской полярной наценкой, а то и просто в обмен на крупу или картошку, потому что, кроме коровы, был у него впоследствии заведен хрячок, и, глядя на деда, приступили к животноводству и другие островные организации.
В гостях у деда Эльтран Григорьевич, выпив поначалу для установления контактов олонецкого коньяку, отпился потом молоком и закусил творогом как никогда в жизни.
Таков был этот дед, Иван Никитич, начальник портопункта.
Он живо высадил на борт всех пассажиров, по цепочке вытащены были чемоданы, дед самолично выбрался наверх, и тогда выяснилось, что в портопункте продали шесть липших билетов.
— Не пойдет так, Иван Никитич, — сказал Дементьев, — не могу я принять этих пассажиров, нет места.
— Это на таком-то большом пароходе — и без места? — прищурился дед. — Что же им, отпуск здеся проводить?
— Я же вам сообщил: двенадцать мест. А кассирша шесть лишних оформила. Нельзя так делать. Палубные бы еще куда ни шло, если капитан согласится…
— Ай, Борода, больно ты стал строгий. Спроси-ка ты у капитана, пока почту грузят, возьмет ай нет. Я в каюте посижу, чего мне-то Родионыча беспокоить? А вы, ребята, тут попаситесь, пока я вам протекцию устрою.