Капкан на маршала

Рем Станислав

– Так точно, товарищ Главнокомандующий. К тому же должен сообщить, именно Рокоссовский…

Маршал не успел закончить мысль.

– А как быть с другими фронтами, товарищ Жуков? – Сталин в упор смотрел на докладчика. – Или они нам уже не нужны? Вы, наверное, забыли, что у нас помимо Белорусского есть Украинские фронты, Прибалтийские… – С последними словами Иосиф Виссарионович кивнул головой в сторону Ивана Христофоровича Баграмяна. – Они ведь тоже нуждаются в танках, в авиации, в артиллерии. Или их уже следует закрывать? – Сталин взял в руки несколько лежащих на столе листов, исписанных рукой маршала: его докладную записку. – Это ваши расчёты, товарищ Жуков?

– Совершенно верно, товарищ Сталин, – несколько растерянно отозвался маршал. – Это мои расчёты. Они согласованы с командующими фронтами. Но сделаны в расчёте на двадцать второе июля. Иначе говоря, устарели. Обстановка стремительно изменяется. А потому, если

мы хотим как можно скорее овладеть Берлином, то должны в первую очередь усилить 1-й и 2-й Белорусские фронты, которые на данный момент, в ходе успешных наступательных боёв, основательно выдохлись и несут большие потери, и, сразу же, вслед за их усилением, нанести решительный удар в направлении Люблин – Варшава.

Сталин, никак не отреагировав на последние слова докладчика, сделал несколько шагов к карте. Со стороны казалось, будто Иосиф Виссарионович внимательно изучает обстановку на фронтах. На самом же деле в голове «великого кормчего» в тот момент мысли были далеки от Украинского и Прибалтийских фронтов, в защиту которых он только что выступил.

Рвётся в Берлин. 1-й Белорусский фронт, Рокоссовский. Дружки хотят усилить позиции. Ну, ну… Мы вам их усилим. Дайте только срок. Сталин в докладе Жукова выделил только те моменты, которые укладывались в ход его рассуждений. А рассуждения были таковы: «Хочешь взять все лавры себе, Маршал Победы? Накось, выкуси! – Сталин мысленно свернул фигу и показал её стоящему рядом с ним Жукову. – Ты у меня даже в тюрьме гнить не будешь. Не успеешь. К стенке и тебя, и дружка твоего, поляка, поставим. Маршалы, мать вашу…»

Однако внешне Иосиф Виссарионович никак не выдал себя.

– Вот что, товарищи, – Сталин повернулся к членам Ставки, – пока мы отложим рассмотрение данного вопроса. Чтобы не допустить ошибки. Думаю, нужно ещё раз всё детально продумать. Товарищи Жуков и Василевский, в секретариате лежит специальный обзор о положении дел в Германии и в Европе на данный момент. Ознакомьтесь с ним на досуге. Думаю, эти документы помогут вам в только что озвученном вопросе. Товарищ Жуков, вы говорите, войска 1-го Белорусского фронта изрядно устали?

– Так точно, товарищ Сталин. Но если их усилить…

Однако Иосиф Виссарионович, будто не слыша маршала, продолжил мысль:

– Давайте сделаем для товарища Рокоссовского временную передышку. Она ему не помешает. И вернёмся к этому вопросу через несколько дней. А сейчас, товарищи, поздравим наших «именинников» с заслуженными наградами.

* * *

В тот момент, когда машина Маршала Советского Союза Жукова въезжала в ворота Спасской башни Кремля, Лаврентий Павлович Берия сидел в своём рабочем кабинете, за столом, и в освещении настольной лампы внимательно изучал фотографию, лежащую перед ним. Собственно, на данном фотоснимке ничего особенного и уж тем более криминального не было. Это была групповая фотография руководителей и членов Ставки Главнокомандующего и командующих всеми фронтами, сделанная два месяца назад по просьбе Академии наук. Для будущей статьи в Советской энциклопедии. Историки уже писали статьи в энциклопедию о Великой Отечественной войне, которая ещё шла и конца которой никто не видел. Только предполагал. Но то был хороший знак. Раз люди начали заниматься историческими исследованиями о войне, дух оптимизма и вера в победу имеет место быть в народе. Главное, чтобы те статьи были правильно написаны. Но этим займётся Коба. Лично. А вот снимок в издательство выслан будет только после войны, рано ещё выставлять на публику всех военачальников. Да и вряд ли все стоящие и сидящие на данном фото люди будут достойны того, чтобы их лица попали на страницы энциклопедии.

Лаврентий Павлович вынул из футляра очки, нацепил их на нос.

Стоят в одном ряду. Жуков и Сталин. Но не рядом. Между ними Ворошилов, Мехлис и он, Берия. Как же логична эта фотография! Он и Мехлис промеж двух быков.

Никто не знал, да и не должен был знать о том, что Берия презирал Сталина. Боялся и презирал.

Презрение пришло в сорок первом году. В июне. Когда Лаврентий Павлович вместе с Ворошиловым, Будённым, Молотовым сразу после первых сообщений с границы о нападении Германии, на рассвете, приехали к Сталину, чтобы встретиться с Кобой. Старики (хотя какие старики, всего несколько лет разницы, но Берия их так презрительно про себя называл), находясь в озабоченности и ужасе перед мыслью о том, что сейчас с ними сотворит их божество, по приезде не заметили того, что увидел своим опытным взглядом руководитель Наркомата внутренних дел. А Берия увидел страх. Страх, который исходил из обрюзгшего, жирного тела, укутанного в халат. Страх, который исходил из глаз ещё вчера страшного Кобы. Берия в тот момент настолько опешил, что даже не смог вымолвить слов приветствия. В голове крутилась одна-единственная мысль: «Сталин, великий и ужасный Сталин,

Сталин, которого боялась многомиллионная страна, обосрался! Нет, не в прямом смысле, но по существу. Он обосрался от ужаса, что приехали не К НЕМУ, а ЗА НИМ». А вслед за первой пришла и вторая, ещё более кощунственная мысль: «А вот что, если бы он, Берия, сейчас приехал один, без этих напуганных «стариков», только со своими двумя верными подручными, что бы было? Ведь наверняка этот страшный старик, не оказывая никакого сопротивления, сел бы на заднее сиденье авто, а к вечеру в Лефортово стало бы на одного знаменитого заключённого больше. Ох, и погуляли бы кованые сапоги по больным почкам “вождя народов”». Но эта мысль как родилась, так в тот же миг и умерла. Сталин, как говорится, быстро «сориентировался на местности» и уже спустя минуту его крик обрушился на головы дрожащих от страха верных ленинцев. Момент был упущен. Но ощущение того, что он, Берия, пусть на миг, но был над Кобой и мог его растоптать, сохранилось в Берии на всю жизнь. После того памятного утра презрение к «отцу народов» росло в Лаврентии Павловиче с каждым годом, с каждым месяцем. С каждой проигранной битвой, с каждой истерикой, устроенной Сталиным за три года войны. С каждой попыткой Сталина (а их на его памяти было три) наладить контакт с Гитлером, чтобы прекратить войну ценой передачи фашистам западной части СССР и миллионов человеческих жизней. Каждый раз, когда Лаврентий Павлович слышал крик Кобы, он вспоминал ТОТ день. И тот страх. Некогда, ещё в годы юности, в одном споре Берия услышал фразу, которая вцепилась в его мозг мёртвой хваткой: «Тиран не имеет права быть слабым. Если он проявил слабину – он не тиран». Тот спор касался Николая Второго. Чем он закончился, Берия не помнил. Но вот фраза осталась с ним навсегда. Двадцать второго июня Коба дал слабину. На что не имел права. Именно за ТОТ день Берия и презирал Сталина. Боялся и презирал.

Но вот Жукова Лаврентий Павлович не боялся и не презирал. Он ненавидел маршала. Ненавидел за всё то, на что сам был неспособен. Ненавидел за активную жизненную позицию, которую Жуков выставлял напоказ, как бы красуясь ею. И это сходило ему с рук, в отличие от Наркома внутренних дел. За то, что тот смог в глазах окружающих утвердить себя как волевой человек, с которым считается сам Сталин (и Коба иногда подыгрывал ему в этом, в то время как Берии такого не позволял). Ненавидел за то, что окружающие, не зная всей подноготной кремлёвского закулисья, искренне верили во все эти сказки. Верили в слухи о твёрдости характера маршала, о его стойкой позиции, об умении вести себя независимо с самим Вождём: эти слухи, как докладывали с фронтов особисты, повсеместно росли и множились, как грибы после дождя.

Нет, Берия и сам признавал, что Жуков волевой, умный, и, самое главное, талантливый полководец. В этом маршалу отказать было никак нельзя. Да и как отказать, когда всё видно невооружённым глазом? Но в отличие от миллионов солдат и офицеров Советской Армии, Берия знал и другого Жукова. Жукова сорок первого и сорок второго годов. Растерявшегося, точнее, потерявшегося Жукова. Жукова, отдающего невразумительные распоряжения и не знающего обстановки на фронтах, и от того униженного в глазах того же самого Сталина, об которого он, по солдатским слухам, чуть ли не вытирает ноги. Жукова, который понятия не имел, что происходит в его собственном Киевском округе. Жукова, который полками, дивизиями отправлял солдат на верную, и, главное, как после выяснилось, бессмысленную гибель под Вязьмой и Ржевом, под которыми полегло больше человек, нежели было арестовано и посажено в ГУЛАГ им, Берией, за всё время, пока он руководил НКВД. Но Жукову солдатская память всё простила, а ему, Берии, никто и ничего прощать не хотел. И, может быть, именно за это Лаврентий Павлович ненавидел Жукова больше всего.

Нарком ткнул пальцем в лицо маршала на фотографии. «Ишь, набычился! Вон, какой мощный подбородок. О такую скулу можно и пальцы при ударе сломать. Ну, да ничего. В кулак можно и гирьку вложить. Или кастет. А фотография-то вряд ли дойдёт до энциклопедии. Потому как придётся по новой фотографироваться, без товарищей Жукова, Рокоссовского и кого там ещё наметил Коба?»

Телефонный звонок прервал цепочку размышлений. Звонил безгербовый, «не кремлёвский», аппарат.

– Слушаю! – недовольным тоном произнёс в трубку Берия.

– Лаврентий Павлович, – послышался робкий голос Абакумова, – простите, я не вовремя? Перезвонить?

– Говори.

– Ваше распоряжение выполнено, Лаврентий Павлович.

– Какое распоряжение?

– Я перевёл в Москву бывших оперативников. Помните, вы мне приказывали снять с фронтов? Так вот, усилил ими, как вы распорядились, штат милиции.

– А, ты об этом. – Нарком свободной рукой налил из бутылки в стакан минеральной воды. – Уличные посты?

– Усилены, товарищ Берия. И посты, и отделения. А скрытый дополнительный состав разместили в казармах воздушной академии.