Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)
Шрифт:
— Джек у нас любитель жалованье-то получать! — воскликнул с порога один из слушателей. — Когда он при деньгах, девочки одной-то рукой обнимают его, а другой залезают в карман, да при этом еще называют цыпленочком. Что скажешь, Джек? Не так разве?
— Ай да Джек! Девчонкам от него просто спасения нет…
— Он их зараз по три штуки на буксир берет, что твой двухтрубный Уоткинсовский буксир, который по три баржи тащит…
— Джек! Ты просто негодяй, даром что хромой…
— Джек, расскажи-ка нам о той цыпочке,
— Их сколько хошь, девчонок с одним черным глазом…
— Нет, брат, это особенная. Шпарь, Джек.
У Донкина был суровый и пренебрежительный вид, у Джимми — просто скучающий. Седовласый морской волк слегка покачивал головой, улыбаясь своей трубке, по-видимому, чрезвычайно довольный новым оборотом разговора. Ноульс в недоумении оглянулся кругом и пробормотал, обратившись сначала к одному, потом к другому:
— Нет, с вами никак невозможно толком поговорить… вечно свернете на глупости… — Он смущенно ретировался, продолжая ворчать, очень польщенный в глубине души. Они смеялись и гикали вокруг постели Джимми, осунувшееся черное лицо которого беспокойно двигалось из стороны в сторону на белой подушке. В каюту ворвался порыв ветра, заставивший подскочить огонь в лампе; снаружи наверху захлопали паруса; блок переднего шкота звонко ударился о железный больверк; откуда-то издалека донесся крик:
— Руль под ветер!
Другой голос, более слабый, ответил:
— Есть, сэр!
Все замолчали, выжидая. Седой матрос выколотил о порог свою трубку и встал. Корабль мягко накренился, и море, точно просыпаясь, сонно забормотало.
— Как будто ветер поднимается, — сказал кто-то очень тихо.
Джимми медленно повернул лицо навстречу ветру. Голос громко и повелительно прокричал в темноте:
— Выбирай контр-бизань!
Группа, стоявшая перед дверью, исчезла из полосы света. Слышно было, как они побежали к корме, с различными интонациями повторяя:
— Выбирай контр-бизань… есть, сэр…
Донкин остался один с Джимми. Оба молчали. Джимми несколько раз открывал и закрывал рот, словно глотая свежий воздух; Донкин шевелил большими пальцами своих голых ног, задумчиво уставившись на них.
— Ты что ж, так и не собираешься помочь им с парусом? — спросил Джимми.
— Нет. Если они вшестером не справятся с этим проклятым парусом, значит, подыхать им пора, — ответил Донкин скучающим глухим голосом, словно он говорил из глубины ямы. Джимми с каким-то странным интересом рассматривал его комический птичий профиль; он свесился со своей койки с выжидающим неуверенным выражением человека, который прикидывает, как бы вернее овладеть странным незнакомым существом, способным по виду ужалить или укусить; но он сказал только:
— Подшкипер заметит, что тебя не хватает, и начнет лаяться.
Донкин встал, чтобы выйти.
— Разделаюсь уж я с ним как-нибудь темной ночью, увидишь, что разделаюсь, — бросил он через плечо.
Джимми быстро заговорил:
— Ты просто попугай, настоящий трескучий попка!
Донкин остановился и, насторожившись, склонил голову набок. Его большие прозрачные уши с выпуклыми венами торчали в стороны, напоминая тонкие крылья летучей мыши.
— Вот как? — спросил он, продолжая стоять спиной к Джимми.
— Да, вот как. Выбалтываешь все, что знаешь, как… какой — нибудь паршивый белый какаду.
Донкин ждал. Он слышал, как тот медленно с трудом переводил дыхание, точно человек, которому положили на грудную клетку стофунтовую тяжесть. Затем он спокойно спросил:
— Что ж я такого знаю, по-твоему?
— Что… То, что я тебе говорю… Немного. Кто тебя тянет за язык болтать о моем здоровье?..
— Твое здоровье? Так ведь это, черт побери, одно надувательство — чертовское, вонючее, первоклассное надувательство, — только не оно меня трогает, не оно, нет.
Джимми молчал. Донкин засунул руки в карманы и одним тяжелым шагом подошел к самой койке.
— Ну я и говорю, что ж из этого? Разве это люди? Так, бараны одни… Стадо баранов, которыми погоняют, как хотят. Я выставлю тебя… почему бы нет? Ведь ты в полной безопасности…
— Да… я ничего не говорю насчет этого…
— Ну, так пусть они видят. Пусть знают, что может сделать человек. Я вот человек, я все про тебя понимаю… — Джимми глубже откинулся на подушку; Донкин вытянул вперед свою тощую шею, тыча птичьим лицом прямо в Джимми, словно собираясь выклевать ему глаза, — Я мужчина. Я обошел все каталажки в колониях. А все потому, что не желал отступить от своих прав…
— Ты тюремная затычка, — слабо произнес Джимми.
— Да, и горжусь этим. А ты? У тебя, черт дери, не хватило духу. Вот ты и выдумал эту увертку… — Он остановился, затем медленно произнес, подчеркивая слова, как будто эта мысль только что пришла ему в голову:
— Ведь ты не болен, правда?
— Нет, — твердо ответил Джимми. — Так только, нездоровится иногда в этом году, — пробормотал он внезапно упавшим голосом.
Донкин прищурил один глаз, дружески и таинственно подмигивая. Он прошептал:
— Ты уже не раз небось проделывал это?
Джимми улыбнулся; затем, как бы не в силах сдерживаться больше, дал волю языку:
— Да, на последнем корабле… я был не в своей тарелке во время плавания. Все сошло прекрасно. В Калькутте они расплатились со мной полностью, и шкипер даже не попробовал ставить мне палки в колеса. Я получил все до последней копеечки… Провалялся 58 дней. Вот олухи-то! О Господи! Что за болванье! Все заплатили.
Он судорожно рассмеялся. Донкин сочувственно захихикал. Вдруг Джимми отчаянно закашлялся.