Капут

Малапарте Курцио

Я вошел и поднялся по ступеням, интерьер был освещен маленькими, расставленными на мебели масляными светильниками, похожими на лампадки под образами святых. Тени плясали по стенам. Посол Италии Мамели в своем кабинете склонился над бумагами, его бледное, худое лицо было погружено в золотистое сияние двух свечей. Он пристально посмотрел на меня, покачал головой – он не верил своим глазам.

– Откуда ты явился? – спросил он меня. – Из Бухареста? Из Тимишоары через Дунай? И как это тебе удалось?

Он рассказал мне о страшных бомбардировках и многочисленных

жертвах. Стыдно, говорил он мне, быть союзниками немцев. Посольские прожили в тревоге много дней, закрывшись в здании посольства и ожидая, когда немцы займут город, оставленный на распыл мародерам. Одна бомба в тысячу килограммов упала за оградой сада, слава Богу, никого не ранило, все целы. Пока он говорил, я разглядывал его. У него были синие круги под глазами, заострившееся лицо, веки покраснели от бессонницы. Он стал маленьким и сутулым, похудел. Уже много лет из-за ранения он ходил хромая и опираясь на трость, сейчас шагал, слегка волоча ногу. Сколько лет мы с ним знакомы? Лет двадцать или больше. Он честный, добрый человек, Мамели, я люблю его. Война оскорбляла его честь, его христианские чувства. Вдруг он смолк, провел рукой по лицу:

– Пойдем ужинать, – сказал он после долгой паузы.

За столом сидели посольские, все бледные, потные и плохо выбритые. Долгие дни Мамели и служащие посольства прожили, как гарнизон осажденной крепости. Теперь осада закончилась, но не было воды, света и газа. Ливрейные слуги были безупречны, хотя испуг еще не сошел с их заспанных лиц. Отсвет свечей дрожал на хрустальных бокалах, на серебре, на льняных скатертях. Мы ели суп, потом сыр и апельсины. После ужина Мамели повел меня в свой кабинет, мы начинали беседу. Я спросил:

– Где Спин?

Печальный Мамели пристыженно посмотрел на меня и ответил:

– Он заболел.

– Бедняга Спин! Что с ним?

Мамели покраснел и смущенно, не глядя на меня, ответил:

– Я даже не знаю, что с ним. Он болен.

– Наверное, не так серьезно.

– Да, сущие пустяки, – поспешно ответил Мамели. – Должно быть, ничего страшного.

– Хочешь, я посмотрю?

– Не стоит, спасибо, – ответил Мамели и снова покраснел, – лучше оставить его в покое.

– Мы ведь со Спином друзья, он будет рад видеть меня.

– Да, конечно, он будет рад, – сказал Мамели и поднес ко рту стакан с виски, – но, наверное, лучше оставить его в покое.

– Ему пойдет на пользу увидеть старого друга, – сказав это, я встал. – Где он? Пойдем пожелаем ему доброй ночи.

– Ты же знаешь Спина, он не любит лечения. Не терпит ни докторов, ни санитаров. Хочет выздороветь сам. – Мамели, не вставая, взял тем временем бутылку «Джонни Уокера» и произнес, улыбаясь: – Еще немного виски?

– Спин не болен, – сказал я, – он разозлился, что ты не берешь его больше на охоту. Ты стал лениться в последнее время. Привыкаешь к комфорту, не выходишь из дома. Плохой признак. Признак старения. Разве неправда, что ты обленился?

– Неправда, – сказал Мамели и покраснел, – неправда, я беру его на охоту раз в неделю. За последнее время мы совершили

прекрасные вылазки, побывали на Фрушка-Горе, провели там три дня, это было ровно месяц назад перед отъездом моей жены. Я тебе говорю, он не сердится на меня, он болен.

– Тогда пойдем, посмотрим, – сказал я и направился к двери. – Где он?

– В подвале, – ответил Мамели и опустил глаза.

– В подвале?

– Да, в подвале, в убежище.

– В убежище? – переспросил я и внимательно посмотрел на Мамели.

– Я все перепробовал, он не хочет возвращаться, – ответил Мамели, держа глаза долу, – уже почти десять дней он сидит в убежище.

– И не хочет подниматься наверх? Тогда пойдем вниз мы.

Мы спустились по лестнице, освещая дорогу керосиновой лампой. В самом темном углу подвала на подстилке из диванных подушек, свернувшись клубком, лежал Спин. Вначале я заметил мягкий, испуганный блеск его глаз, потом услышал, как он бьет хвостом по подушкам, затем тихо сказал Мамели с последней ступеньки:

– Что с ним за чертовщина?

– Он заболел, – ответил Мамели.

– Хорошо, но чем?

– Он боится, – тихо сказал Мамели и покраснел.

У Спина действительно был вид собаки, охваченной страхом, великим страхом. К страху добавилось чувство стыда: как только он увидел меня – а узнал он меня и по запаху и по голосу, – опустил уши, уткнулся мордой в лапы, поглядывая на меня исподтишка и медленно пошевеливая хвостом, как делает собака, когда ей стыдно. Он отощал, ребра натягивали шкуру, бока запали, глаза слезились.

– О Спин! – воскликнул я с жалостью и упреком.

Спин внимательно посмотрел на меня умоляющим взглядом, потом на Мамели взглядом разочарованным, и тогда я понял, что в нем смешались многие чувства: страх, разочарование, горечь и немного сострадания, да-да, немного жалости.

– Здесь не только страх, – сказал я, – а что-то еще.

– Что еще? – живо сказал Мамели, обрадовавшись.

– Не один только страх… какое-то интимное и глубокое чувство. Подозреваю и надеюсь, что дело не только в страхе. Страх – подлое чувство. Нет, здесь дело не только в страхе, – сказал я.

Спин слушал меня, навострив уши.

– Ты снял тяжесть с моей души, – сказал Мамели, – в нашем доме никогда не было трусов. Это был бы первый случай в моем роду. Мы, Мамели, были всегда храбрецами, и для меня было бы большим горем, если бы Спин оказался недостойным имени Мамели.

– О, я уверен, что Спин достоин твоего имени. Не так ли, Спин? You are a brave dog, aren’t you? [221] – сказал я на языке его родины и погладил его по голове. Спин смотрел на меня и вилял хвостом. Потом посмотрел на Мамели глазами, полными разочарования, жалости и горечи – глазами, полными ласкового упрека.

221

Ты храбрый пес, не правда ли? (англ.)