Капут
Шрифт:
– Ein Kind [246] , – тихо сказал он.
Это был мальчик не старше десяти лет – худой, жалкий, одежда порвана в клочья, черное лицо, жидкие волосенки, обожженные руки. Ein Kind! Мальчик спокойно смотрел на офицера, хлопая ресницами, время от времени он медленно поднимал руку и сморкался в землю. Офицер слез с лошади, намотал уздечку на руку и встал перед мальчиком с усталым скучающим видом. Ein Kind! Дома в Берлине, на Витцлебенплац у офицера есть сын такого же возраста, может, Рудольф на год старше, этот совсем уж пацан, еin Kind! Офицер стучит стеком по сапогам, рядом лошадь нетерпеливо перебирает копытами, трет морду о плечо офицера. В двух шагах переводчик, этнический
246
Ребенок (нем.).
– Да это совсем ребенок, еin Kind! Но я пришел в Россию не с детьми воевать, – говорит офицер, вдруг наклоняется над мальчиком и спрашивает, не остались ли в деревне еще партизаны. Голос у офицера усталый и тоскливый – кажется, он отдыхает на голосе переводчика, повторяющего вопрос по-русски с жесткими и злыми интонациями.
– Нет, – отвечает мальчик по-русски.
– Почему ты стрелял по моим солдатам?
Мальчик удивленно смотрит на офицера, переводчик повторяет вопрос дважды.
– Сам знаешь, чего спрашиваешь? – отвечает мальчик.
У него спокойный ясный голос, он говорит без тени страха, но и не безразлично. Он смотрит в лицо офицеру, а прежде чем ответить, вытягивается по стойке смирно, как солдат.
– Ты знаешь, кто такие немцы? – тихо спрашивает офицер.
– Разве ты сам не немец, товарищ офицер? – отвечает мальчик.
Офицер делает знак, фельдфебель хватает мальчика за руку и достает из кобуры пистолет.
– Не здесь, подальше, – говорит офицер и отворачивается.
Мальчик идет рядом с фельдфебелем, шагает широко, чтобы не отстать. Офицер вдруг поворачивается, поднимает стек и кричит:
– Момент!
Фельдфебель тоже оборачивается, недоуменно смотрит на офицера и возвращается, подталкивая мальчика рукой.
– Который час? – спрашивает офицер.
И, не ожидая ответа, шагает взад-вперед перед стоящим мальчиком, шагает и постукивает стеком по сапогам. Потом останавливается перед пленным, долго и молча смотрит на него, потом медленно, с усталой тоской говорит:
– Послушай, я не хочу тебе зла. Ты ребенок, а с детьми я не воюю. Ты стрелял в моих солдат, но я с детьми не воюю. Lieber Gott, не я придумал эту войну.
Офицер некоторое время молчит и потом говорит мальчику странно мягким голосом:
– Послушай, у меня один глаз – стеклянный. Его трудно отличить от настоящего. Если ты, не задумываясь, ответишь, какой у меня глаз стеклянный, я отпущу тебя на свободу.
– Левый, – сразу отвечает мальчик.
– Как ты узнал?
– Да только в нем есть что-то человеческое.
Луиза тяжело дышала и сильно сжимала мне руку.
– Мальчик? Что стало с мальчиком? – тихо сказала она.
– Офицер расцеловал его в обе щеки, одел в злато-серебро, приказал подать королевскую карету, запряженную восьмеркой белых лошадей, и в сопровождении сотни кирасир в сверкающих доспехах отправил мальчика в Берлин, где Гитлер принял его под возгласы толпы как принца крови и отдал ему в жены свою дочь.
– Oh! oui, je sais [247] , – сказала Луиза, – иначе кончиться и не могло.
247
О да, я знаю… (фр.)
– Какое-то время спустя я встретил того офицера в городке Сороки на Днестре, он очень серьезный человек, добрый отец семейства. Но истинный пруссак, настоящий Piffke, как говорят венцы. Он рассказал мне о семье и о работе, он инженер-электротехник. Рассказал и о своем сыне Рудольфе, мальчике десяти лет. Действительно, непросто отличить его стеклянный
– Taisez-vous, замолчите, – сказала Луиза.
– В каждом немце есть стеклянный глаз, – сказал я.
XIII
Корзинка устриц
Мы остались одни, слепых солдат увела медсестра. Молчавшая до тех пор Ильзе смотрела и улыбалась.
– Стеклянные глаза, – сказала она, – как стеклянные птицы. Они не умеют летать.
– О Ильзе, ты еще веришь, что глаза могут летать? Ты совсем ребенок, Ильзе, – сказала Луиза.
– Глаза – это плененные птицы, – сказала Ильзе. – А глаза этих незрячих солдат – две пустые клетки.
– Глаза слепых – это мертвые птицы, – сказала Луиза.
– Les aveugles ne pauvent pas regarder au dehors [248] , – сказала Ильзе.
– Ils aiment se regarder dans un miroir [249] , – сказала Луиза.
– В глазах Гитлера – глаза мертвецов, их много, – сказала Ильзе, – его глаза полны глазами мертвецов. Il y en a des centaines, des milliers [250] .
Ильзе казалась ребенком, ей, как маленькой девочке, по-прежнему были свойственны прихотливые фантазии и странные капризы. Может, потому, что ее мать англичанка, я подумал: Ильзе – портрет Невинности, каким его написал бы Гейнсборо. Нет, не так: Гейнсборо писал женщин, похожих на английский пейзаж, – наивных, горделиво печальных, умиротворенных, исполненных достоинства. Но в Ильзе было нечто, чего не хватало английскому пейзажу и живописи Гейнсборо: своеобразие и прихотливый каприз. Скорее Ильзе – портрет Невинности кисти Гойи. Светлые, вьющиеся волосы, белая кожа, молочная белизна (о Гонгора!), разлитая по лицу среди роз утренней зари, голубые, живые глаза с серыми пятнышками вокруг зрачка, манера грациозно, в лукавой отрешенности наклонять голову к плечу – все это делало ее похожей на портрет Невинности, каким его написал бы Гойя, автор «Капричос», на фоне серо-розового горизонта, на фоне по-кастильски пустынного, местами отблескивающего кровью пейзажа, иссушенного горним прозрачным ветром.
248
Сыпной тиф (нем.).
249
Они любят смотреть в зеркало (фр.).
250
Их там сотни и тысячи (фр.).
Ильзе была замужем уже три года и все же казалась ребенком. Два месяца назад ее мужа отправили на фронт, и теперь он лежал в полевом госпитале под Воронежем с осколком в плече. Ильзе написала ему: «I’m going to have a baby, heil Hitler!» [251]
Забеременеть – единственный для женщины путь официально избежать принудительных работ. Ильзе не хотела работать на заводе, не хотела стать рабочей и предпочла завести ребенка.
– La seule mani`ere de faire cocu Hitler c’est d’attendre un enfant [252] , – сказала Ильзе.
251
У меня будет ребенок, хайль Гитлер! (англ., нем.)
252
Единственный способ оставить Гитлера с носом – это завести ребенка (фр.).