Капут
Шрифт:
Посол Румынии Ноти Константиниди провел лучшие свои годы в Италии и хотел бы закончить свои дни в Риме на виа Панама. Он рассказывал о римском лете, о звуках фонтана на пустынных площадях, о полуденном зное; за рассказом он возбуждался и в холодном ослепительном свете северной ночи рассматривал свою белую, как бы чужую восковую руку, лежащую на голубоватой атласной скатерти. За день до этого Константиниди вернулся из Микели, штаб-квартиры маршала Маннергейма, куда ездил, чтобы вручить маршалу очередную награду, пожалованную ему молодым королем Румынии Михаем. «С тех пор как мы виделись в последний раз, вы помолодели на двадцать лет, лето принесло вам молодость», – сказал ему Константиниди. «Лето? – ответил Маннергейм. – В Финляндии десять месяцев – зима, а остальные два – не лето».
На несколько минут беседа зашла о маршале Маннергейме, о противоречии
– Хотя Лапландия находится ближе к полярному кругу, там теплее, чем на Волге, – добавила она.
– Вот новая сторона, – сказал де Фокса, – вечного восточного вопроса.
– Вы думаете, в Европе еще существует восточный вопрос? – спросил посол Турции. – Я придерживаюсь мнения Филиппа Гедаллы: для западного человека восточный вопрос сводится, пожалуй, к тому, чтобы понять, что думают турки о вопросе западном.
Де Фокса рассказал, как встретил утром посла США Артура Шонфельда, очень рассерженного на Филиппа Гедаллу за его последнюю книгу «Военные», вышедшую в Лондоне в годы войны; он обнаружил ее в книжной лавке Стокманна. В посвященной туркам главе английский писатель сказал, что варварские нашествия на Европу с древних времен всегда приходили с Востока по той простой причине, что до открытия Америки варвары не могли достичь Европы никаким иным путем.
– В Турцию, – сказал Ага Аксел, – варвары всегда приходили с Запада еще со времен Гомера.
– А во времена Гомера уже были турки? – спросила Колетт Константиниди.
– Некоторые турецкие ковры старше «Илиады» Гомера, – ответил Ага Аксел.
(Несколько дней назад мы пошли к Дину Кантемиру полюбоваться его коллекцией фарфора и восточных ковров, он жил в красивом доме в Бруннспаркене, напротив посольства Великобритании. В то время как Дину изображал в воздухе генеалогическое древо своего лучшего саксонского фарфора, а Бенгт фон Тёрне стоял под портретом одной из Линдтов, знаменитой своей красотой, и беседовал с Мирчей Бериндеем и Титу Михайлеску о живописи Галлен-Каллелы, посол Турции и посол Румынии, стоя на коленях посреди комнаты, обсуждали достоинства двух традиционных турецких ковров XVI века, которые Кантемир расстелил на полу. На одном были вытканы два ромба и два чередующихся прямоугольника розового, фиолетового и зеленого цветов, на втором – четыре прямоугольника розового, голубого и золотого оттенков, явно навеянные персидским искусством. Посол Турции восхвалял тончайшее, никогда прежде не виданное сочетание цветов первого ковра, а посол Румынии хвалил почти женскую мягкость тонов античной персидской миниатюры ковра второго. «Mais pas du tout, mon cher» [212] , – говорил Константиниди, повысив голос. «Je vous assure, sur ma parole d’honneur, que vous vous trompez» [213] , – нетерпеливо отвечал Ага Аксел. Оба стояли на коленях и, задрав руки, энергично жестикулировали, это было похоже на турецкую молитву. Продолжая спорить, они сели по-турецки друг против друга на оба ковра, и Ага Аксел сказал: «On a toujours 'et'e injustes envers les Turcs» [214] .)
212
Вовсе нет, мой дорогой (фр.).
213
Слово чести, уверяю вас, вы ошибаетесь (фр.).
214
К туркам во все времена было несправедливое отношение (фр.).
– От великой турецкой цивилизации, – сказал Ага Аксел, – однажды не останется ничего, кроме нескольких старинных ковров. Мы – героический и несчастный народ. Все наши беды идут от нашей вековой терпимости. Если бы мы были менее терпимы, мы поработили бы все христианство.
Я спросил, что означает терпимость по-турецки.
– Мы всегда были слишком либеральны с завоеванными народами, –
– Я не понимаю, почему турки не обратились в христианство, – сказал де Фокса. – Это намного упростило бы дело.
– Вы правы, – сказал Ага Аксел, – если бы мы стали христианами, то сегодня были бы еще в Будапеште, а может и в Вене.
– Сегодня в Вене нацисты, – сказал Константиниди.
– Если бы они были христианами, то там и остались бы, – сказал Ага Аксел.
– Самым серьезным современным вопросом остается вопрос веры, – сказал Бенгт фон Тёрне. – On ne peut pas tuer Dieu [215] .
И рассказал случай, произошедший недавно в финском городе Турку, что на берегу Ботнического залива. Опустившийся в окрестностях Турку советский парашютист был схвачен и брошен в городскую тюрьму. Пленный парашютист был рабочим лет тридцати, механиком харьковского металлургического завода, убежденным коммунистом. Среднего ума человек, он оказался не только любопытным, но и сведущим во многих вопросах, особенно морального плана. Уровень его культуры был явно выше среднего уровня ударника или стахановца, рабочих советских «ударных отрядов», названных по имени организатора и зачинателя движения – Стаханова. В тюремной камере он много читал, в основном книги религиозного содержания, так что начальник тюрьмы, заинтересовавшись таким необычным человеком, разрешил ему пользоваться своей личной библиотекой. Конечно же, пленный был материалистом и атеистом.
215
Бога нельзя убить (фр.).
Через какое-то время его поставили работать механиком тюремных мастерских. Однажды он попросил разрешения поговорить со священником. Молодой лютеранский пастор, известный проповедник, очень уважаемый в Турку за сострадание и веру, пришел в тюрьму и был препровожден в камеру советского парашютиста. Они говорили почти два часа. Когда, закончив беседу, пастор встал, пленный положил ему руки на плечи и после минутной нерешительности обнял его. Все эти детали были потом обнародованы газетами Турку. Через несколько недель пленный, которого в последние дни мучили тайные болезненные мысли, снова попросил свидания с пастором. Пастор пришел, как и в первый раз, его закрыли в камере вместе с коммунистом. Прошел почти час, когда коридорный охранник услышал крик о помощи. Он открыл камеру и обнаружил стоявшего спиной к стене пленного и лежавшего перед ним в луже крови пастора. Уже испуская дух, пастор рассказал, что в конце беседы пленный обнял его и, держа в объятиях, вонзил в спину заточенный напильник. На допросе злодей заявил, что убил пастора, потому что тот силой своих аргументов потревожил его чувства коммуниста и атеиста. Русского пленного отдали под суд и расстреляли.
– Он пытался, – сказал в заключение Бенгт фон Тёрне, – убить в пасторе Бога.
Описание этого преступления, появившееся во всех финских газетах, глубоко взволновало общественное мнение. Сын бывшего посла Финляндии в Риме лейтенант Гуммерус рассказал мне, что его друга офицера, руководившего исполнением приговора, поразило спокойствие духа убийцы.
– Он обрел покой для своей совести, – сказал де Фокса.
– Но это ужасно! – воскликнула графиня Маннергейм. – Как можно вообще прийти к мысли убить Господа?
– Весь современный мир пытается убить Бога, – сказал Ага Аксел. – Современное сознание – опасное для Бога место.
– И мусульманское тоже? – спросил Кантемир.
– И мусульманское тоже, к сожалению, – ответил Ага Аксел. – И это происходит вовсе не из-за влияния близкой коммунистической России, а из-за того, что идея богоубийства витает в воздухе, она – элемент современной цивилизации.
– Современное государство, – сказал Константиниди, – тешит себя иллюзией, что может сохранить жизнь Богу простыми полицейскими мерами.
– И не только Богу, государство тешит себя иллюзией защитить такими мерами и собственное существование тоже, – сказал де Фокса. – Возьмем для примера Испанию. Единственный способ ниспровергнуть Франко – это убить Бога, и покушения на Господа на улицах Мадрида и Барселоны уже не редкость. Не проходит дня без того, чтобы кого-нибудь не подстрелили в револьверной перестрелке.
И де Фокса рассказал, что в книжной лавке Стокманна он нашел недавно изданную испанскую книгу и, открыв ее, обнаружил на первой же странице слова: «Бог, этот безумный гений…»