Кара-курт
Шрифт:
— Да он ведь женат! Как только ты можешь? Андрей невесело подумал: «Разговор не столько про любовь, сколько про насущные потребности». Какая-то Клава недорогой ценой обеспечила себе местечко при каком-то тыловом начальнике. Неприятно было то, что эта грязь не прошла мимо Марийки, как-то задела ее.
— Клава! Маша! Что там за дискуссия? Нельзя ли потише! — донесся мужской голос.
У входа на территорию госпиталя появилась группа военных, среди которых Самохин увидел белый халат врача.
— Вон начмед с твоими пограничниками идет, — донесся голос той, которую звали Клавой.
— Почему моими? — возмущенно ответила Марийка. Клава рассмеялась, сказала с издевкой:
— Нечего притворяться. Разыгрываешь из себя, а сама...
— Ты злая. Сама не знаешь, что говоришь, — явно смутившись, сказала Марийка.
— Знаю. И ты знаешь.
Голоса смолкли, а озадаченный Самохин подумал; «Похоже, разговор обо мне! Вот так история...» Что говорить, как бы ни сотрясалось мироздание, у девичьего сословия одна проблема... Но намек злоязыкой Клавы заставил его подумать, а каково его собственное отношение к Марийке? Да никакое. С первого дня войны застегнут на все пуговицы, сердце в кольчуге. И все же...
На центральной дорожке, неподалеку от которой разместили пограничников, Андрей увидел знакомую фигуру полковника Артамонова в сопровождении начмеда, как сказала Клава, и врача Дауганской комендатуры Махмуда Байрамова. Встречали их дежурившие в отделении Клава и Марийка.
— Ну как, герои каракумских песков? — воскликнул полковник. — Хорошо ли вас разместили? Есть ли претензии?
— Претензии есть, только не к нам, а к вам, товарищ полковник, — выступив вперед, неожиданно звонким голосом заявила Марийка.
— Постой, постой, — несколько озадаченно сказал Артамонов. — Ты кто?.. Так ты ж тот самый почтальон, что нашему старшему политруку письмо привезла? Запамятовал, как тебя...
— Марийка, товарищ полковник. А речь пойдет как раз о вашем старшем политруке.
— Вот, вот, правильно, Марийка. Так что там за претензии?
— Вы как начальник отряда не должны были допустить, чтобы Андрей Петрович оставался в седле. С потерей крови он перенес тепловой удар. У него высокое давление! Он...
Полковник Артамонов взял Марийку за руку.
— Дочка, — сказал он. — Как начальник отряда, я не имел права допустить, чтобы навсегда остались в Кара-Кумах наши хлопцы, шесть наших красноармейцев. Они там остались. А у них тоже матери и тоже любимые... Да что тебе про войну говорить, когда ты сама с фронта...
— Маша и Клава, — жестко сказал начмед, — идите в кастелянскую, там вас ждет старшая сестра.
Марийка, высоко подняв голову, направилась по дорожке к зданию госпиталя.
Аким Спиридонович проводил ее взглядом, только и сказал:
— Что ж, все правильно, беспокоится...
Вместе с Байрамовым полковник обошел всех своих подчиненных, начиная с Самохина, каждого спросил о самочувствии, не надо ли чего, нет ли каких поручений, аккуратно записал в блокнот все просьбы.
Андрей прикрыл глаза, чтобы избавить себя от необходимости отвечать на вопросы о самочувствии, потому что чувствовал себя он плохо, но какое-то невнятное восклицание полковника заставило его посмотреть в сторону улицы, проходившей мимо госпиталя. По улице торжественным маршем шел, возглавляемый капитаном Ястребиловым, отряд вернувшихся из пустыни пограничников. Бойцы конвоировали бандитов, захваченных в песках.
Андрей мог бы согласиться с тем, что до предела истомленные люди могли получить приказ проконвоировать через город это отребье, терроризировавшее население. Но то, что впереди всей колонны ехал, гордо красуясь на сером в яблоках жеребце, капитан Ястребилов, возмутило его.
Какая-то девушка с букетом роз выскочила из толпы, протянула букет Ястребилову. Тот склонился в седле, взял розы, красиво поднял голову, отдал девушке честь. Не хватало только аплодисментов.
Словно по команде, с тротуара на мостовую стали выбегать девушки и одаривать пограничников цветами. Видеть это было радостно.
— Красиво идут! — сказал, наблюдая за проходившими пограничниками, полковник.
«Еще бы не красиво, капитан будто создан для парадов», — подумал Самохин.
Он пытался убедить себя, не все ли равно, кто бы там ни ехал впереди, важно, что пограничники выполнили задачу и теперь могут провести по улицам города всю эту бандитскую сволочь, но чувство несправедливости и даже обиды все-таки давало себя знать.
— А девушка твоя все правильно сказала, — неожиданно проговорил Артамонов. — Ты меня прости, Андрей Петрович, что вмешиваюсь, — понизив голос и подсаживаясь на край койки, продолжал он. — С первой встречи с нею хотел тебя спросить, как дальше думаешь. Эвон в какую даль прикатила. Хорошая ведь девушка, не обижай ее. В душе-то у тебя есть что к ней? Жалко ведь девушку...
— В душе у меня к ней светло, — признался Самохин. — Только сама душа кровоточит, не зарубцовывается.
— Прости. Я ведь тоже все думаю... Ладно. Давай лучше решать, что нам с Оразгельдыевым делать. Кайманову я всю эту историю рассказал, только поручать ему вести это дело не с руки: побаиваются Якова Григорьевича. Мало сказать, что он их насквозь видит, мысли на их родном языке читает, перед ним тот же Оразгельдыев на семь замков закроется.
— Я бы пока повременил, товарищ полковник, — сказал Самохин. — Вроде ничего не произошло. Пусть себе служит, как служил. А там дело покажет. Наверняка от этого Оразгельдыева ниточки далеко пойдут.
Андрей оценил, как полковник переменил тему разговора.
— От хорошей жизни в пустыню без воды и пищи не побежишь. Жмет кто-то на него, — сказал полковник. — Давай-ка мы этому Оразу придумаем должность, чтобы он к тебе поближе был...
Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далекое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города.
Сияющий диск луны просвечивает сквозь темный узор листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода.