Кара-курт
Шрифт:
За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это вновь обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, вскриками и всхлипами раненых.
Черный бумажный рупор репродуктора, висевший неподалеку от Андрея прямо на столбе, и здесь был тем главным центром притяжения, к которому стремились все, когда передавались сводки Совинформбюро. Андрею, побывавшему уже на фронте, было яснее, чем другим, что означали те или иные сообщения. Пожалуй, лучше всех остальных он понимал, какой ценой достигались наши первые, казалось бы, не очень заметные, но имеющие очень большое значение успехи,
Самое главное — немцев остановили под Москвой. Это была крупнейшая и военная и политическая победа. Но вся война впереди. Врага еще надо изгнать со своей земли. Тяжко знать это и оставаться в стороне от главных событий...
Раздумывая так, Самохин лежал и прислушивался к себе. Рука почти не болела. От каких-то порошков, которыми напоила его с вечера Марийка, он проспал несколько часов и сейчас чувствовал себя настолько хорошо, что невольно подумал: «А зачем я здесь?»
Андрей сел на койке, собираясь встать и уйти из госпиталя. В руку кольнуло так, словно туда ткнули раскаленным прутом, боль ударила в голову, на лбу выступил холодный пот. Едва сдерживаясь, чтобы не застонать, он снова осторожно прилег на койку. По дорожке между пологами кто-то шел в белом халате. Марийка!
После разговора с полковником Андрей невольно стал проверять себя, значит ли что-либо для него Марийка? Но и без проверки давно знал: каждый раз с ее приходом ему становилось теплее и спокойнее, словно она брала на себя большую часть его бед и забот. Он пока что ничем ей не ответил, не мог ответить, хотя знал, что давно стал для нее главным и единственным человеком на земле.
Марийка переходила от койки к койке, наклоняясь, всматриваясь через тюлевые сетки пологов в лица раненых, поправляла простыни, подушки, подносила питье. Андрей прикрыл глаза, с удивлением ощутив толчки сердца, отдающиеся пульсом в висках, дергающей болью в раненой рука.
Она подошла к нему, подсунула руки под тюлевый полог, проверила, есть ли в стакане вода, прикоснулась на миг ко лбу мягкими теплыми пальцами. Задержавшись всего на секунду и, наверное, решив, что он спит, перешла к другим раненым.
Некоторое время Андрей слышал ее удаляющиеся шаги, потом их заглушил долетевший со стороны улицы шум: движение машин, тарахтение повозок, голоса. Видимо, красноармейцы хозвзвода спорили, направо или налево им ехать. Но вот спорившие пришли к согласию, послышалось: «Нн-но, паразит!..»...Тарахтение колес... Все стихло.
И снова лишь неясные звуки ночи, доносившиеся, казалось, от полной яркой луны или прятавших ее темных ветвей деревьев, под которыми расположилось одно из отделений госпиталя.
Невеселые раздумья одолели Самохина.
Рядом с ним стонали и метались в бреду те, кто ходил с ним и капитаном Рыжаковым в пески, но шесть человек остались там, в Кара-Кумах, и двое из них, красноармеец Шитра и красноармеец Самосюк, были в его, самохинском, отряде. Никто не может упрекнуть его в том, что он безрассудно подставил своих бойцов под пули: в бою все может быть. Если бы выслал он передовую разведку, а не пошел бы на помощь Рыжакову всем отрядом, дозор этот так же попал бы под пули бандитов. Но все-таки взяли же они заслон Абасса-Кули у Дождь-ямы без единого выстрела. Могло ли так оказаться, что и основную группу, блокировавшую в песках Рыжакова, захватили бы без потерь? Едва ли. Тем более, что проводили такую непростую операцию, как переброска Хейдара в стан врага. Что сейчас с Хейдаром? Удалось ли ему выполнить задачу? Не разоблачил ли его Белухин или тот же Аббас-Кули? Потом мысли перекинулись на другое... После стольких мытарств найти семью и снова потерять ее... О своей семье Андрей старался не думать. Эта боль, где бы он ни был, что бы ни делал, всегда оставалась в нем, разговор с полковником лишь усилил ее. Те самые Крутьки, Полтавской области, которые Самохин еще недавно мысленно благословлял, надеясь, что Вера и Ленка там, теперь заняты врагом. Да и при чем тут Крутьки? Богданов сказал правду. Самохин представил себе, как Вера и Лена бредут по какому-то проселку или шоссе, прячутся в воронках и траншеях, бегут от пролетающих над головой фашистских самолетов и вдруг — свист бомбы, взрыв, и — больше ничего... Он ощутил почти физическую боль, как от раны... Закрыв глаза, Андрей лежал так несколько минут, почувствовав прикосновение влажной прохлады. Марийка, вернувшись к его койке, вытирала ему шею и грудь влажной марлей.
— Вам плохо, Андрей Петрович?
В голосе Марийки и участие и настороженность.
— Мне хорошо, Машенька... Настолько хорошо, — уточнил Андрей, — что не знаю, зачем я здесь?
Он сделал попытку сесть на койке, Марийка остановила его:
— Нет-нет, и не думайте подниматься. Врач сказал, надо лежать, пока он не разрешит вставать. Тут уж приходили к вам целые делегации: им ранен, не ранен человек, только дай волю...
— Какие делегаций?
— Все из местных. Родственники тех, кого вы из пустыни выручили, представители разных аулов. Подарков понатащили для пограничников, в госпитале целая кладовая была завалена. Джегура, рис, даже мед. Шерстяных носков на весь отряд, а один председатель колхоза пять живых баранов пригнал. Мы уж и не знали, что делать со всем этим богатством, спасибо капитан Ястребилов распорядился...
В голосе Марийки послышались иронические нотки.
— Ну и как же он распорядился?
— Очень просто: немножко в госпитале оставил для своих раненых, остальное приказал отправить в комендатуру. Для банкета. Скажите, Андрей Петрович, вы можете своей властью отменить распоряжение капитана?
— Отменить не могу, но повлиять на решение могу, обжаловать перед вышестоящим начальником тоже могу.
— Скажите, Андрей Петрович, — продолжала донимать его Марийка, — если вы или старший лейтенант Кайманов знаете, что ваш Ястребилов такой поганенький человечишко, почему вы служите вместе с ним? Неужели у вас в характерах...
— Ничего такого у нас с Каймановым в характерах нет, Машенька. В армии принят определенный порядок, которому мы подчиняемся. А что, собственно, произошло? Почему такие выводы насчет капитана Ястребилова, и какое он имеет отношение к госпиталю и к тебе?
— Никакого... Но он все-таки нашел это отношение. Хорошо, я скажу... От госпиталя формируют группу медсестер для отправки на фронт. Ваш комендант предложил организовать пункт формирования при Дауганской комендатуре, чтобы медсестры формировались у него. Одна из них уже согласилась остаться и работать в канцелярии штаба машинисткой. Как он старался! Видели бы вы его вчера вечером, когда он приехал к нам. Мне стыдно говорить, но вы — политрук, должны знать, должны что-то сделать. Когда я вошла в общежитие девушек, некоторые опьянели: он им в виноградное вино спирт добавлял. У двух или трех гимнастерки расстегнуты. Есть среди нас и такие — раз на фронт, все можно! Ваш Ястребилов между ними, как вьюн. Глазки масленые, усики мокрые — отвратительно!
«Ай да Авенир Аркадьевич! Когда только успел!» — подумал Самохин.
— Я тоже подала заявление на фронт, — дрогнувшим голосом сказала Марийка, — но уж, конечно, не через пункт Ястребилова.
Андрей понял: она неспроста упомянула о своем заявлении. Для нее сейчас очень важно, что он ей ответит: станет ли он ее удерживать? Но что он мог ей сказать?
— Я в первый же день приезда сюда подавал заявление, — сказал Андрей. — Не пускают...
Марийка сникла, опустила голову. Андрею показалось, что эта южная ночь с треском цикад, неясными шумами, доносившимися с отдаленных улиц большого среднеазиатского города, едва слышное журчание арыка, вызывавшее смутные мысли и ощущения, — все это как будто уже было, так же как и необычная обстановка развернутого в парке госпиталя, и полная луна, застрявшая в ветвях тутового дерева, и сама Марийка, юная и строгая, чуть-чуть наивная, требовательно выспрашивающая у него: «А каков ты есть человек? Тот ли ты идеал, о котором думы мои? Или такой же, как многие другие, как, например, Ястребилов, эгоистичный, сластолюбивый, тщеславный?..»
— До войны я училась в мединституте, — сказала Марийка. — Раньше мне как-то не приходило в голову, что мысли гениальных людей потому и гениальны, что вскрывают существо самой человеческой природы. Человек берется в самой своей сути, независимо от времени, в какое он живет.
— Ну что ты, Машенька, — улыбнувшись, ответил Самохин, — какое обобщение! Сразу вдруг о существе человеческой природы...
Понимая, что для нее это не громкие слова, сказал в предложенном ею тоне:
— Каждая общественная формация создает определенное мировоззрение человека, определенную личность.