Карантин
Шрифт:
Мне нужно совсем немного времени: я обязан посмотреть на ракету. Должен своими глазами увидеть, что убило моих друзей, уничтожило город. Перед ступеньками я нерешительно остановился, а затем медленно пошел вверх: ноги вдруг налились свинцовой тяжестью. Мышцы устали от неподъемной ноши: столько вины, столько злобы.
Приоткрытые двери главного входа занесло снегом и пеплом. Я всем весом навалился на створку, и она со скрипом поддалась. Через витражи внутрь проникал голубоватый свет. На полу я заметил россыпь золотых кругляшков и нагнулся за одним: оказалось, это медалька с изображением святого и надписью «Св. Михаил молится за нас». Опухшая левая рука не хотела сжиматься в кулак, а в правой я держал пистолет – правда, я даже не проверил, сколько пуль в магазине; в любом случае, больше пары раз, прежде чем Охотники или какие–нибудь бандиты со мной разберутся, я выстрелить все равно не успею. Медалька отправилась в карман, на удачу.
Чем сильнее я углублялся в собор, тем меньше света проникало с улицы и тем гуще становились тени. Я выудил из рюкзака динамо–фонарик, но оказалось, что в последний раз я не прикрутил на место ручку и она непонятно куда подевалась. Аккумулятор полностью разрядился. Черт! Пошарив в карманах, я нашел зажигалку, но толку от малюсенького огонька не было.
Я шел по центральному проходу между рядами скамеек со спинками: путем утешения и смирения. По всему периметру собора стояли пюпитры со свечами. Я остановился и зажег три тонких свечки – вместо фонарика. Когда–то и мы с отцом ходили в церковь. В память о тех временах, я посвятил каждую свечу одному из ушедших близких и зажег четвертую – за Калеба. Или нет, не за Калеба – за того Охотника, которого я застрелил. Пока Калеб жив, надежда остается. Я двинулся дальше, а четыре огонька остались мерцать во мраке: рано или поздно мы все сгорим, как эти свечи.
Выставив вперед руку с горящей свечой, я осторожно шел вперед, стараясь не поскользнуться, не оступиться. Мой путь лежал к алтарю. Один–единственный, последний прихожанин огромного собора. Теперь стала видна дыра в крыше. Она оказалась почти правильной круглой формы, меньше, чем я представлял: почти через такую же чертову дыру я выбрался в первый день на поверхность «новой земли». Даже небо над головой было такого же цвета.
Мефистофель всегда рядом, ждет, когда я оступлюсь. Он подхватит меня, если я упаду вниз, и не даст шанса исправить сделанное; он следит за каждым моим шагом и ждет своего часа. Но и у него есть заклятый враг, и он тоже рядом со мной. Я не сводил глаз с большого распятия, с фигуры человека на кресте, которому здесь, на этом самом месте в другие, в спокойные времена, молились сотни тысяч людей.
Прямо у подножия распятия лежала, засыпанная щепками и каменным крошевом, ракета, которую снял на камеру Боб. Заслонив ладонью отблески свечей, чтобы не слепили, я нагнулся к ней. Гладкий стальной корпус, никаких отметок, никаких указаний на того, кто ее создатель.
Я присел на корточки: те же нити стеклянных красных бусин, что я уже видел на экране. Мозг лихорадочно работал. В каждой бусине – жидкий агент. Под воздействием тепла он превращается в пар. В шаге от меня страшная вещь, способная сделать из нормальных людей проклятых Охотников, стоит им оказаться рядом в неподходящее время, когда температура поднимется до критической отметки…
Меня бросило в пот. Но я–то что могу сделать? Такая ответственность мне не по плечу. Конечно, в каком–нибудь крутом фильме главный герой обязательно сумел бы найти способ без лишнего риска обезвредить ракету, но я понятия не имел, как к ней подступиться.
Я взглянул на светящиеся стрелки часов, чтобы проверить, сколько времени в запасе. Вставая, я покачнулся и, чтобы не упасть, с размаху плюхнулся на скамью. Выскочившая из рук свеча – и не думая тухнуть! – полетела прямо к ракете.
Я бросился за ней, но не успел поймать. Она глухо стукнулась об пол и покатилась. Я кинулся на четвереньки и, подавшись всем телом вперед, дунул на свечу. Погасла. Успел!
Из последних сил я бежал по Пятой авеню.
С чего вдруг меня потянуло на необдуманный риск? Зачем я подвергал себя опасности? Какое право имел перечеркнуть все те дни, которые боролся за жизнь? Я совершил глупейший поступок, но, наверное, так было нужно. Меня тянуло в этот собор. Возможно, церкви имеют над людьми власть, даже над теми, кто не верит в Бога. Если обществу потребления больше не на что молиться – рекламные щиты разбиты, огромные плакаты размокли под дождем, то образовавшуюся пустоту должно что–то заполнить. Или меня всего лишь тянуло к остальным: не к тем, кто верил, а к тем, кто оказался проклят?
Меня манила, влекла странная сила, поддаваться которой оказалось неожиданно легко и приятно. Ее зов был даже сильнее инстинкта выживания. А зачем, для чего цепляться за какие–то туманные обещания, рваться вперед, ведь гораздо проще оставить все, как есть?
Но я бежал, бежал, не останавливаясь. За эти дни привычка бороться, идти напролом прочно въелась в мое существо. Я не боялся страшных черных ям на пути, готовых навсегда поглотить меня. Я забыл о том, какие опасности таят улицы Нью–Йорка. Пятьдесят шестая. То, что случилось дальше, случилось лишь потому, что я несся вперед, забыв об осторожности. Сам виноват. Я не ждал нападения, но оно произошло.
20
Неожиданный рывок бросил меня на землю, и тут же чьи–то руки так сдавили горло, что я стал задыхаться. Тяжелый, сильный мужчина навалился сверху и дышал мне прямо в лицо. Подведя свои руки под его, я резко развел их в стороны. Хватка на мгновение ослабла, а я успел выкрутиться и оттолкнуть нападавшего ногами. Но уже через секунду вымазанное засохшей кровью лицо вновь нависло надо мной, а обмороженные до черноты пальцы вцепились в голову. Я ударил его коленом, дернулся всем телом, снова вырвался, но, до того, как успел подняться с карачек, Охотник ткнул меня лицом в землю.
В ответ я наградил его резким ударом локтя и освободился. Вскочив на ноги, я вытер глаза рукавом и раскрыл пальцами веки, потому что ничего не видел: глаз не пострадал, просто его залепило снегом и залило кровью. Наверное, разошелся старый шов на брови. Я осторожно дотронулся до затылка: мокро. Поднес пальцы к глазам: в крови.
Охотник поднялся и бросился на меня.
Я сделал шаг в сторону и провел апперкот в челюсть. Мужчина пошатнулся, но быстро восстановил равновесие, и тогда я, вложив остатки сил, ударил его в грудь. Охотник, согнувшись пополам, свалился на землю, и я пнул его ногой с такой силой, что он перевернулся на другой бок, не разгибаясь.
По Пятой авеню к нам бежал еще один Охотник. Черт!
Со всех ног я помчался по Пятьдесят шестой улице на восток.
Оглянувшись, увидел, что первый Охотник снова в строю, а к нему приближаются еще четыре человека.
Пересекая Мэдисон–авеню, я слышал как они несутся по следу. Путь в северном направлении здесь оказался закрыт, и мне пришлось свернуть, еще на квартал удалившись от зоопарка.
Не раздумывая, я побежал по Парк–авеню. Охотники не отставали. Конечно, я успел изучить улицы Мидтауна как свои пять пальцев, только вот от этого было не легче. Наверняка я знал лишь одно: к зоопарку зараженных привести нельзя.