Караван
Шрифт:
Высота триста тридцать метров. Всё те же на манеже, как не докладывай – безучастный голос сигнализации о сдвиге ветра срывает с петель последнюю преграду, обнажая нервы второго пилота. «Go around!» – призывает система, что по инструкции однозначно трактуется как уход на второй круг, но, если командир уверен, что угроза сдвига ветра лишь иллюзия механического воображения, то он имеет право продолжить заход.
– Уходим! – внемлил бортинженер.
– Тебе надо – ты и уходи. – язвительно буркнул Руднев, дав понять, что всякие предупреждения для него сейчас, как с гуся вода. Якимов был готов вцепиться тому в кадык, наплевав на любые деликатные устои, трезво оценив, что неровен
Самолёт подходил к полосе на повышенной скорости. Подобный стиль посадки характерен для всех пилотов, летающих на ТУ-204. У командира Сергея Руднева он выражен особенно дерзко. Однако в этот раз скорость оказалась слишком велика.
– Проверь скорость. – командует второй пилот, дабы сохранить ничтожные шансы на нормальное приземление, утекающие, как из дырявого ведра.
– Скорость проверена. – тут же рявкнул раздраженный командир, будто отгородившись частоколом от всякого презрения. В этот момент, как и предупреждала система, ветер резко меняет свой взор и самолёт проваливается под глиссаду под завывание сигнализации «Glide slope!».
– Продолжаем! – кричит Руднев наперекор любым возражениям ошарашенных коллег, увеличивая обороты двигателей, чтобы догнать глиссаду и не грохнуться раньше положенного.
Ему всё-таки удаётся дотащить борт до полосы, перейдя Рубикон. Высота – пятнадцать метров. Терехов, ещё как следует не распробовавший обжигающий вкус обостряющейся ситуации, поспешно начинает отсчёт:
– Пятнадцать, десять, девять, восемь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль. Посадка! – бортинженер чуть не подпрыгнул от восторга. Наконец, с перелётом в девятьсот метров от торца полосы, самолёт касается вожделенной земли. Впереди – ещё два километра бетонной прямой, которой с лихвой хватило бы для полной остановки, если бы в правую стойку шасси не вцепился порыв ветра, отчего той суждено было зависнуть над землёй в считанных сантиметрах.
Накалённый экипаж не замечает этого, продолжая катиться на двух ногах меж посадочных огней. В умах лётчиков картина складывается удачно – сейчас автоматически поднимутся интерцепторы, прижмут их к земле и станет возможно включить реверс. Будет ложью сказать, что никогда прежде бортинженер Александр Терехов не сталкивался с похожими прецедентами, для нивелирования которых ему требовалось всего-навсего выпустить интерцепторы вручную. Но судьба-негодяйка именно сейчас наслала на него проклятье забвения.
– Что за чёрт?! – сатанел командир от непонимания, уперевшись рукой в намертво застывший рычаг реверса.
– Реверс! – кричал бортинженер вдогонку приближающемуся концу полосы.
Минуло всего мгновенье, и Руднев, ломая самого себя через колено, пересилил механизм блокировки и, к собственному облегчению, включил-таки реверс. Но правая стойка шасси по-прежнему не коснулась земли, поэтому электроника настойчиво считала, что самолёт всё ещё находится в воздухе, и та, обратившись к заложенным алгоритмам, расценила движение командира не иначе как команду на взлёт.
Повинуясь воле искусственного интеллекта, двигатели начинают набирать обороты. Руднев никогда не отрабатывал ничего подобного на тренажерах и не видел ни одной лётной инструкции с описанием кратчайшего пути по восстановлению статус-кво. Он окончательно теряется в понимании происходящего, беспомощно рыская по приборам глазами маленького мальчика, смотрящего на уносящийся ввысь воздушный шарик, который три секунды назад был у того в руке.
– Уходим, Сережа! – начали поступать панибратские команды от второго пилота, видевшего, что им ещё хватает полосы для набора. Всё естество Якимова металось, дёргалось, требовало действа, но командир застыл в растерянности и абсолютной глухоте. Тем не менее, руки его сами, по инстинктивному наитию, потянули штурвал на себя.
Со скрежетом, но машина отрывается от земли в самый распоследний момент, чудом не зацепив антенну и крышу радиомаяка, установленного прямо за полосой. В то время как Терехов отчаянно старается докричаться до командира, чтобы вернуть его в русло нормального управления, Якимов полностью овладевает инициативой и берёт это самое управление на себя.
– Угол, мужики! – кричит бортинженер, дабы упредить слишком сильное задирание носа на малой высоте. Второму пилоту на пару с командиром, у которого будто что-то надломилось внутри, удаётся стабилизировать самолёт на первых порах, однако Якимов замечает, что их скорость растёт слишком быстро, цепляя косые полосы критических значений.
– Проверь скорость! – просит он, надеясь, что командир успевает за машиной.
Тщетно.
Пройдена отметка в двести пятьдесят метров по высотомеру, но самолёт по-прежнему стремится задрать нос. Невиданной частью сознания Руднев все же цепляется за реальность, но у него так и не получается создать требуемый угол тангажа в пятнадцать градусов. В бешеном танце метаморфоз его действия мешкают, а тангаж – постоянно гуляет.
Отклоняя штурвал, командиру приходится прикладывать недюжие усилия. Чтобы сбалансировать машину и снять толкающее усилие со штурвала, Руднев жмёт стабилизатор на пикирование. Проделывать такую комбинацию можно только кратковременно, раз за разом возвращая штурвал в нейтральное положение, но Руднев этого не делает.
– Нет-нет-нет-нет! – из груди Якимова вырывается звериный вопль, предвещающий катастрофу, – Не делай этого! Держи штурвал, прошу тебя! – но этот финальный аккорд оказывается напрасным.
Точка невозврата пройдена. На высоте восемьсот метров, из-за отклоненного от себя штурвала и нажатого стабилизатора, нос лайнера быстро опускается вниз, и самолёт начинает смертельный забег к земле под углом шестьдесят градусов.
Второй пилот, наскребя остатки мужества, вдавленный в кресло сумасшедшей перегрузкой, сумел обернуться из последних сил, но вместо Терехова увидел только его почерневшее от ужаса лицо, крохотные частички пыли, взмывшие в воздух и проплывающие прямо перед собой испарины прямиком с раскаленного лба. Якимов никогда не грезил мечтами о космосе и о супергеройском быте космонавтов, поэтому всегда представлял собственные шансы столкнуться с невесомостью приблизительно не выше нуля. Тем не менее он с ней столкнулся.
– Всё. Пиздец. – металлическим оттенком в голосе заключил он бортовому речевому самописцу, зная, что тот сохранит его речь от пожаров, потопов и времени. После чего посмотрел на командира. Руднев добродушно что-то восклицал низким голосом, но глаза его оставались холодными и пустыми, как у старого урки. Якимову на мгновенье показалось, что командир заранее предвидел подобное развитие событий сегодняшней ночи. Могло сложиться ощущение, что для него сейчас великая услада – нестись вот так пулей с небес на землю без всякой надежды, только чтобы душой отскочить обратно в облака и разрыдаться косым дождём. Или командир, наоборот, покоренный чувством безутешной подавленности, пытается отмотать время вспять, стараясь разглядеть тот самый лопнувший узелок? Как бы то ни было, ничего уже не могло взволновать Якимова. Жизнь подходила к концу – исправить опечатки было невозможно.