Карл, герцог
Шрифт:
Последние слова Гибор произнесла, наклонившись вперед, к лицу Магомы, который продолжал стоять перед ней на коленях, изучая красоту своей будущей наложницы, первой среди женщин, что смогла воспалить его суровую страсть наперекор обету безбрачия. И даже дантов холод, который обжег его лицо, горячее и красное, как стены Альгамбры, даже хрустальный звон, с которым разбилась о змеистую цепь одинокая слеза, слеза-сингл Гибор, не смутили Магому.
– Не плачь. Я знаю правильного дервиша, ему имя Фатар, что на вашем языке означает «Разбивающий и Создающий». Он умеет снимать заклятие креста. Ты сможешь быть со мной и на моём полумесяце (да, это Гибор сразу подметила – хоботок у мусульманина немного крючком) въедешь прямо в рай.
– В раю я уже побывала, – говорит Гибор, закрывая скобки эпизода полумесяцем-полуулыбкой.
Она уже вполне оправилась – так думает Магома, насчет «рая» он принимает за чистый комплимент, – хлопья пены морской неспешными улитками ползут шерстистым джибриловым боком и опричь них ничто не напоминает больше о конечной потере девства, да и помнить не о чем: Гибор снова дева, как Устрица-Афродита. Так думает Магома, но Гибор продолжает:
– Я хрупка и я сломлена. Ты знаешь, что будет со мной, когда обо всем прознают люди ордена Калатрава и ты знаешь, что будет со мной, когда твоё ложе озарится багрянцем факелов в руках ассассинов.
Христианка права. Пройдет день, месяц или год, низкий раб или высокородный халиф докопается до истины, бумага под порывом ветра дрогнет на мраморе стола и скоропись доноса расплывется клубами стремительной пыли под копытами коней ассассинов. Магома умен, он думает большой головой.
– Чтобы не было так… – говорит Магома, осекаясь на роковой черте, и в его зрачках, восставленная двумя волосками стали, несколько быстрее скорости света отражается симитарра – не извлеченная, но извлекаемая.
Гибор, отрицательно мотнув головой, рвет с шеи миндальный орех черненого серебра, в два такта баллады о короле Родриго мелодический медальон раскрывается, красный порошок ссыпан на тыльную сторону ладони, язык упоительной длины подбирает яд в один сапфический икт и симитарра в зрачках Магомы истоньшается, вспыхивает, перегорает – она не нужна. Мусульманин видит, как быстрый яд опрокидывает Гибор на спину.
Гибор ещё дышит, а Магома уже торопливо налаживает свой разомлевший крюк для прощания.
– Любуйтесь ею пред концом… – Магома рвет платье, на саван сгодится и рваное, – …глаза, в последний раз её обвейте, руки, – она дышит лишь волею его шатуна, с размаху колеблющего самое её подвздошье, ангелы смерти уже начертали на её челе порядковый номер и пароль сегодняшнего четверга.
Магома словоизливается сквозь тяжелое уханье:
– И губы… вы, преддверия… души, запечатлейте… долгим поцелуем…
Он не понимает, что говорит, и только когда его язык уже готов восстановить логическую симметрию с Нижним Миром, он замирает в полудюйме от обрамленного красного каймою рта, ведь, верно, яд есть на её губах, да и дело уже сделано.
Он не решается поцеловать свою мертвую возлюбленную, он длит этот миг долгие минуты, с гордостью подмечая неослабную твердость полумесяца, которому и теперь не хочется распрощаться навсегда с христианской ротастой рыбой.
В глазах Гибор сквозь смертную поволоку явственно читается укоризненный вопрос. Он столь явственен, что Магома безо всякого удивления встречает воспрявшие руки христианки, властно свившиеся в замок на его шее, и губы, преодолевшие последний полудюйм во имя торжества симметрии.
Красный порошок из медальона-миндалины, переданный из губ в губы, приятно горчит миндалем, горечь растекается от языка к гортани, к лёгким, вмиг схлопнувшимся уязвленной устрицей, нисходит вниз и в спазматическом восторге лоно Гибор принимает последнюю крохотную каплю, напоенную миндальной горечью.
– Какие теплые, – говорит Гибор, наслаждаясь поцелуем, наслаждаясь пухлыми губами Магомы из рода Зегресов, ревностного убийцы неверных, которому сегодня утром посчастливилось окоротить на голову четырех кавалеров ордена Калатрава, а днем – умереть в объятиях прекраснейшей.
2
Головорез, аристократ и многоженец Муса Абенсеррах затворил за собой дощатые ворота госпиталя.
Впереди – опрятный, белый дом. Надпись над входом:
Внутренний двор пуст, в буквальном смысле ни одной собаки.
– Аллах послал тебя, Муса из Абенсеррахов!
Это Жануарий, видный и высокий, астенический образчик христианского служения. Главврач.
– Аллах, – Муса был обезоружен, он не ожидал, что его обнаружат так быстро, – но не только. Ещё меня послал дядя.
– Твой дядя – достойный человек, – упреждающе согласился Жануарий. Он не любил, когда его убеждали в том, что, быть может, и неверно, но всё равно неоспоримо. – Если хочешь, я покажу тебе госпиталь.
Муса согласился. «Слишком быстро согласился», – брюзжал внутри него властный фантазм дяди. Однако Мусе было ясно: блага распределяются в этом мире странно, но иногда получается почти поровну. Ему, Мусе, досталась сабля, могучая родня и покровительство земли и стен. Зато Жануарию – загадочная штука под названием «гнозис» и так называемое равнодушие. Вот почему Муса просто не может перечить лекарю. Может разве что разрубить его пополам.
– Сейчас у нас пусто, – Жануарий распахнул ветхую дверь в сарай, выбеленный изнутри известью.
Муса, словно ныряльщик, всматривающийся в соленый аквамарин отмели, вытаращился вовнутрь. Там, убранные бедно, но опрятно, стояли деревянные кровати.
– Как же «пусто»? А вон те? – несмело, но громко спросил Муса.
Белый мужчина и белая женщина, словно две левые скобки подряд, лежали на кровати. Оба были не одеты.
Муса отвел взгляд. «Рисовать тело грешно, в особенности обнаженное. Однако, рассматривать тело, даже нагое, можно – иначе никак. Но вот смотреть на мужчину-и-женщину похоже, нельзя – чересчур смахивает на картину» – наскоро обустроил экзегезу Муса.