Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Свободные от своих революционно-партийных обязанностей — информаторы наверняка уже доложили, что они затевают новые ужасные заговоры — Маркс и Энгельс вместе с Жени и Лиззи играли в беспечных туристов. Они бродили по скалам, купались в море, сидели на пляже, смотрели представления пожирателей огня и кукольные сценки Панча и Джуди, много и вкусно ели и пили. Энгельс говорил, что спит по 10 часов в сутки {34}. Женни писала дочерям, что Маркс буквально помолодел после этой поездки {35}.
Если эта четверка чувствовала себя одной семьей, то отношения с другими складывались отнюдь не так душевно. Энгельс перевел «Гражданскую войну во Франции» Маркса на немецкий, и когда она появилась в немецкой прессе {36}, 74-летняя мать Энгельса пришла в ужас, видя, что ее сын не только не покончил с радикальной политикой, но и все еще имеет дело с Марксом. Она потребовала ответов. Энгельс был не слишком близок с отцом, но он любил мать и надеялся, что она его поймет. Он просил ее не верить тому, что написано о событиях в Париже и о нем лично:
«Тебе известно, что в моих взглядах, которых я придерживаюсь вот уже скоро 30 лет, ничего не изменилось. И для тебя не должно было быть неожиданностью, что я, если бы события этого от меня потребовали, стал бы не только защищать их, но и исполнил бы свой долг во всех остальных отношениях. Ты стыдилась бы за меня, если бы я этого не сделал. Если бы Маркса здесь не было или если бы он даже совсем не существовал, дело нисколько не изменилось бы. Поэтому совершенно несправедливо взваливать вину на него. Впрочем, припоминаю, что прежде родственники Маркса утверждали, будто я оказал на него дурное влияние. {37}» [76]
76
Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 33.
Родные Маркса и впрямь были ошеломлены и возмущены, что их брат выбрал такой безрассудный путь. Когда его сестра приехала в Лондон из Кейптауна, она ругала его прямо за обеденным столом, не в силах примириться с тем, что ее брат является лидером социалистов — ведь он происходил из уважаемой семьи, их отец был известным адвокатом. Привыкший и к более жесткой критике, Маркс долго терпел и вежливо слушал упреки, а затем разразился звонким хохотом {38}. Ни он, ни Энгельс не собирались ни в чем каяться — на самом деле они только-только обрели второе дыхание. Даже о «Капитале» пришли хорошие новости. Первая тысяча экземпляров была наконец-то распродана — за 4 года — и издатель готовил второе издание {39}.
Женнихен осталась без работы. Семья, которая наняла ее в качестве гувернантки, отказала ей от места, «потому что они сделали ужасное открытие — я дочь главаря поджигателей, который защищает эту ужасную Коммуну». {40} В любом случае, маловероятно, что она смогла бы долго выполнять обязанности гувернантки — нельзя было игнорировать пачки писем от обездоленных беженцев, требовавших помощи и внимания. Письма из Италии, Швеции, Франции, России и Гонконга накапливались, и хотя с разгрома Коммуны прошло уже много месяцев, поток беженцев не иссякал. Кроме того, приезжавшие в Лондон были все беднее и беднее — последние деньги у них уходили на то, чтобы выбраться из Франции. Женнихен проводила дни, бросаясь из одного конца Лондона в другой, уговаривая, кланяясь и выклянчивая, передавая написанные ею же письма с просьбой оказать помощь… все для того, чтобы найти хоть какие-то средства для бесконечного потока несчастных изгнанников. Это была изматывающая работа, и 27-летняя дочь Маркса чувствовала себя не слишком хорошо. Доктора диагностировали ей плеврит, и у Женнихен время от времени случались обострения болезни; в общем и целом, нормально дышать она не могла никогда. Дух Женнихен стремился работать, тело — жаждало отдыха. В письме Кугельманну в декабре 1871 года она отмечает, что, несмотря на все усилия, ей не удается обеспечить поддержку всем беженцам. «Работодатели не хотят иметь с ними дела. Людям, которым удалось найти работу по поддельным документам, отказывают от места, как только узнают, кто они на самом деле…. Их страдания невозможно описать — они практически голодают на улицах громадного города — города, в котором каждый сам за себя…» {41}
Самое отчаянное положение было у прибывших в ноябре 460 человек — они смогли покинуть Францию после того, как 5 месяцев провели в тюрьме на северном побережье Франции, пока правительство не определило, что они не подлежат преследованию и наказанию. Они высадились в Англии без еды, без денег, без теплой одежды, под проливным дождем и пронизывающим ветром; им было предложено обратиться за помощью в консульство {42}. Сотни нищих, без гроша за душой, людей пешком отправились в Лондон. Некоторые смогли найти возможность обратиться к Интернационалу, но его средства были почти исчерпаны, поскольку нуждающихся было очень много {43}.
Несмотря на трудности и накатывающее иногда разочарование и отчаяние, Женнихен снова начала петь. В письме к Лафаргу Энгельс говорит, что ее голос стал сильнее и чище, чем прежде. Он относит это к улучшению состояния ее здоровья {44}, но на самом деле то был знак, что Женнихен влюбилась.
По возвращении в Лондон, Шарль Лонге немедленно связался с Интернационалом и Генеральным Советом, одновременно возобновив отношения и с Марксом. Во время своих прошлых визитов он заинтересовался Женнихен, однако никак этот интерес не проявил. Теперь он выражал свои чувства откровеннее, и Женнихен не отвергала его ухаживаний. Легко понять, почему. Во-первых, Лонге искал спасения: совсем недавно он был в самой гуще событий, и на душе его еще остались эмоциональные шрамы после страшных недель в Париже и не менее ужасных дней скитаний в попытках спастись. Во-вторых, он был, конечно, не Флоранс — но по-своему благородный и достойный человек. На самом деле, он был гораздо больше похож на отца Женнихен, чем ее прежняя любовь. В свои 32 Лонге был человеком действия только тогда, когда это действительно было необходимо, но гораздо комфортнее чувствовал себя в качестве писателя и мыслителя. Его история чем-то напоминала историю Маркса. Он происходил из буржуазной семьи, родился в Нормандии, учился праву, восстал против собственного сословия; издавал самую популярную во Франции газету социалистов, был отчаянным и свирепым спорщиком, за свои политические взгляды был изгнан из нескольких стран.
Возможно, еще важнее — с точки зрения Женнихен — было то, что Лонге почитал ее отца. Ни один человек в мире не мог потеснить Маркса в сердце и уме его старшей дочери. Ее будущему супругу нужно было понять это — и понять, почему это именно так. Лонге удалось и то, и другое.
Семья не знала, что их отношения переросли в более интимные, пока в начале 1872 года Женнихен не проронила невинное, но вполне разоблачительное замечание. Маркс объявил, что собирается пойти к Лонге на квартиру, чтобы обсудить с ним статью в газете. Женнихен выпалила: «Должна предупредить, ты не найдешь его дома, он отправился по делу к Юнгу».
Отец, мать и Энгельс замерли, рассказывала Женнихен Лонге, и посмотрели на нее, «не проявив, впрочем, никакого удивления, что я так хорошо осведомлена о твоем местонахождении». {45} Не в силах больше скрывать свои чувства, влюбленные решили, что Лонге должен провести «конференцию» с Марксом 19 февраля и попросить у него руки Женнихен. Когда она предложила не видеться до этого момента, Лонге ответил, что не может ждать — «два дня кажутся вечностью». Он предложил ей как бы случайно прийти к Энгельсу вечером в воскресенье, когда и он будет там. Женнихен должна была петь в эти выходные, но у Лонге, разумеется, был приоритет.
«Я хорошо знаю, обожаемая моя, что ты хочешь спеть мне то, чего никогда не говорила, но я читал это в твоих глазах, и это признание, без всяких слов, сорвали мои губы с твоих уст».
Лонге не видел никакого риска в их якобы случайной встрече, потому что не мог представить себе, что кто-то — и менее всего отец Женнихен — сможет догадаться об их чувствах, если они сами не скажут о них открыто.
«Предположить, что я люблю тебя так, как я люблю тебя — значит, уметь любить так же, а это невозможно! — писал Лонге, перефразируя Гете. — Как бы там ни было, я мечтаю о тебе… и я хочу целовать тебя всю жизнь». {46}
Ужас Женнихен от мысли, что Лонге должен встретиться с ее отцом, а также тревога по поводу того, что замужество положит конец ее самостоятельной и независимой жизни активистки и писательницы, сквозят в почти деловом по стилю ответе на страстное письмо любовника: «Насчет «конференции» в понедельник: я очень обеспокоена тем, что ты наденешь черный галстук вместо обычного красного — он тебе совершенно не идет».
Женнихен признается, что краснеет при мысли о том, что могла бы подумать ее русская подруга, революционерка Елизавета Дмитриева, прочитай она это: