Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Либкнехт в Германии ждал приговора по обвинению в государственной измене, и Женни писала ему, что часто думает о его второй жене Натали:
«Во всех этих сражениях мы, женщины, страдаем больше вас. Мужчина черпает силы из борьбы с внешним миром, его воодушевляет сам вид неприятеля, даже если имя ему легион. А мы по-прежнему сидим дома и штопаем носки. Этим не изгнать тревогу и беспокойство, и ежедневные маленькие беды медленно, но верно грызут нас, наше мужество, нашу способность противостоять жизни. Я говорю на основании своего 30-летнего опыта — и могу сказать, что не так-то легко поддавалась унынию. Но теперь я стала слишком старой, чтобы надеяться на лучшее, а последние печальные события [Коммуна] потрясли меня до глубины души. Я боюсь, что нам не приходится ждать чего-то хорошего, и моя единственная надежда лишь на то, что дети наши будут жить лучше и в более легкое время». {19}
Большая часть работы Маркса той весной (и обострения, описанного Женни) была связана с подготовкой поистине титанического сражения с Бакуниным за будущее движения рабочего класса. Во время своего пребывания в Италии и Швейцарии Бакунин показал себя талантливым агитатором, связываясь с известными революционерами, сочиняя памфлеты и распространяя через своих аколитов миф о могучем русском богатыре, способном повести рабочих за собой. В 1869 году он познакомился в Женеве с 22-летним русским нигилистом Сергеем Нечаевым, который если и не являлся полным психопатом, то психически нестабильным был наверняка. Нечаев имел большой авторитет в среде революционеров, в том числе и за его предполагаемый побег из Петропавловской крепости, в которой когда-то сидел и Бакунин. Нечаев утверждал, что в России он является руководителем многотысячной подпольной группы {20}. Верил ли ему Бакунин — большой вопрос, но он явно попал под обаяние этого молодого человека, разделявшего его любовь к заговорам и заставлявшим его чувствовать связь с Россией, в которую он не мог вернуться.
Во время своего сотрудничества с Нечаевым Бакунин написал «Революционный Катехизис», в котором выдвинул два основных тезиса: «Цель оправдывает средства» и «Чем хуже, тем лучше». Как отмечал один из историков, Бакунин верил, что «допустимо все, идущее на пользу революции, а все, что мешает ей — преступно». Более того, по мысли Бакунина, недостаточно осветить город, зажигая лампы — нужно поджечь весь город. Он писал: «Для революционера существует лишь одна наука — наука разрушения». {21}
Бакунин был, возможно, наименее хорошим переводчиком для труда своего вечного противника Маркса, но в 1869 году он получил аванс от издателя (больше, чем Маркс когда-либо получал за свою книгу) на русский перевод «Капитала». Он осилил только 32 страницы к тому времени, как Нечаев убедил его, что у них есть более важные дела {22}. О переводе с Бакуниным договаривался молодой русский, Николай Любавин, работавший над проектом вместе с Даниельсоном, и именно против него Нечаев развернул целую кампанию, чтобы освободить своего старшего товарища от обязательств. Нечаев отправил Любавину письмо, якобы от имени его огромной нигилистической организации, обвинив студента в эксплуатации Бакунина и угрожая использовать «менее цивилизованные методы», чем письма, если он не освободит Бакунина от обязательств по контракту {23}. Это была не пустая угроза. Нечаев уже убил одного студента в Москве, предварительно избив и связав его — чтобы доказать всем существование своей подпольной организации {24}.
Маркс узнал об этом и проинформировал Генеральный Совет об этой грязной истории. Чтобы подготовиться к выступлению 2 сентября 1872 года на ежегодном конгрессе в Гааге, Маркс начал собирать доказательства связи Бакунина и Нечаева и того, что Бакунин продолжал возглавлять свою группу анархистов, вопреки уставу Интернационала. Он надеялся использовать эти сведения, чтобы добиться исключения Бакунина и его сторонников из Интернационала. На самом деле это было лишь формальным поводом — Маркс хотел исключения Бакунина из-за принципиальных идеологических расхождений {25}. Русский анархист не верил в то, что можно сражаться политическими методами — и что может существовать партия рабочего класса. Напротив, он свято верил в то, что рабочие должны открыто демонстрировать свою силу, чтобы защитить свои права {26}. Маркс спорил с ним по этому вопросу еще с 1849 года, но теперь, когда идеи Бакунина получили широкое распространение, он становился по-настоящему опасен. Маркс признавал, что революция всегда приводит к кровопролитию, однако не считал, что насилие является главным методом; он решительно возражал, чтобы Интернационал превращался в подобие повстанческой армии.
Маркс никогда не присутствовал на конгрессах Интернационала за пределами Лондона, но важность нынешнего конгресса была столь велика, что в Голландию отправилась вся семья — включая двоих французов, которые еще только готовились стать ее членами, Лонге и Лиссагарэ. Разумеется, с ними был и Энгельс. Этот публичный съезд должен был стать первым после событий в Париже, и в прессу немедленно просочились слухи, что на конгрессе будут спланированы новые акты террора. Журналисты со всего мира съехались в Гаагу, чтобы освещать шабаш жестоких радикалов. Маркса атаковали репортеры. Некоторые просто хотели увидеть его, другие устраивали между собой соревнование, кто первым возьмет интервью и узнает о его зловещих планах {27}. Истерия нарастала. Местные газеты предупреждали горожан, чтобы те не выпускали на улицу жен и дочерей, пока Интернационал в городе, а ювелирам рекомендовали закрыть свои магазины {28}. Однако пресса и полиция были разочарованы: делегаты вели себя пристойно, словно представители какого-нибудь съезда промышленников или коммерсантов — вплоть до того, что у каждого на лацкане была голубая ленточка, чтобы их легко было узнать {29}.
Около 65 делегатов из 15 стран приняли участие в конгрессе, и в течение первых трех дней все дискуссии велись вокруг вопроса, кого стоит наделить руководящими полномочиями {30}. Наконец, 5 сентября Пятый ежегодный конгресс I Интернационала в полном составе собрался в большом танцевальном зале рядом с городской тюрьмой в рабочем районе Гааги. Столы были расставлены подковой, а над залом был балкон, с которого зрители могли воочию наблюдать революционную бюрократию в действии {31}. Женщины Маркс присоединились к наблюдателям.
После несчастий, пережитых во Франции и Испании, Лаура приехала в Гаагу похудевшая и бледная — семью потрясли произошедшие с ней перемены. Несмотря на физическую и душевную боль, она нашла в себе силы приехать, чтобы мир не видел ее слабости — Лаура, наследница гордыни своего отца, не могла сдаться «мещанам» и позволить им видеть, как она страдает {32}. Кугельманн, никогда раньше ее не видевший, нашел ее очаровательной, элегантной и дружелюбной. Впервые увидел он и Женни. Они переписывались много лет, он знал о лишениях, пережитых семьей — и потому готов был увидеть перед собой пожилую матрону с лицом, испещренным морщинами. Вместо этого перед ним стояла стройная женщина, выглядящая значительно моложе своих 58 лет. Она была так поглощена происходящим, что Кугельманн исполнился уверенности: это именно она привела Маркса в радикальную политику, а не наоборот {33}.
Тусси со своим верным «Лисса» выглядела, как молодая дама {34}. Теперь она зачесывала свои густые локоны высоко вверх, и лишь на лоб падали отдельные завитки. На шее у нее была бархотка, а декольте выглядело «чуть-чуть слишком» смелым. Стиль был соблюден, однако тела напоказ было выставлено куда больше, чем обычно позволяли себе женщины семейства Маркс. Наконец, Женнихен: из всех сестер она изменилась менее всего, если не считать тихого внутреннего света счастья, которое она демонстрировала непривычно открыто, благодаря своей помолвке с Лонге.
Внизу за одним из столов сидели Маркс и Энгельс. Если Маркс и хотел остаться в тени, то у него ничего не получилось: взгляды всех присутствующих были направлены только на него — задумчивого гиганта с копной седых волос и такой же седой бородой, курящего сигару и что-то яростно строчащего в блокноте. Он был само воплощение их с Энгельсом бунта {35}. Хотя число самих делегатов, принимающих участие в заседании, было невелико, наблюдателей было намного больше — одна газета написала, что их число вдесятеро превышало количество, которое мог вместить зал {36} — и, кажется, у всех было, что сказать. Атмосфера была очень напряженная, шум стоял дикий. Призывы к порядку игнорировались, крик становился аргументом, споры грозили перерасти в потасовку.
С самого начала у сторонников Маркса было преимущество. Численностью они намного превосходили тех, кто поддерживал Бакунина, а сам Бакунин предпочел не явиться на заседание. Первым голосовали за предложение оставить Генеральный Совет в качестве мозгового центра всей организации, не урезая его полномочий — чего хотели Бакунин и его сторонники — против предложения оставить Совет лишь в качестве координационного центра с физическим почтовым адресом. Фракция Маркса выиграла это голосование, Совет сохранил свои полномочия. Следующим пунктом в повестке дня было то, что один из делегатов окрестил, ни много ни мало, «государственным переворотом». Маркс и Энгельс срежиссировали все заранее. Энгельс стоял с сигарой в руке и разговаривал своим обычным тоном, изредка отбрасывая прядь волос, падавшую ему на лоб; он предложил Генеральному Совету переехать из Лондона в Нью-Йорк. То, о чем он умолчал: такое перемещение могло бы помочь Марксу напрямую связываться с членами Совета, не опасаясь, что Бакунин перехватит контроль над группой. Хотя анархисты в Соединенных Штатах и имелись, число их было мизерным, а ужас Америки перед политикой жестокости и насилия был настолько велик, что стал бы естественным заслоном на пути возможных инициатив Бакунина.