Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Лаура всегда держалась несколько особняком, и эта черта была трагически усугублена смертью ее детей. Фотографии того периода говорят об этом красноречивее всего — когда-то жизнерадостная и чувственная молодая женщина смотрит в объектив безжизненным взглядом, черты лица заострились, она осунулась. Она и ее муж оказались в Испании случайно, благодаря политическим играм Лафарга, а потом Лафарг остался там «по воле партии» (читай — по воле ее отца и Энгельса), чтобы организовать испанское отделение Интернационала. Нетрудно понять, что Лаура винила в своих несчастьях всех троих. Их преданность политике и пролетариату стоила семье Маркс еще одной молодой жизни. Она не была вдовой, все было намного хуже. Год назад она приехала в Пиренеи матерью двоих детей, сейчас у нее не осталось ни одного. Горе усугублялось тем, что эти страшные потери казались бессмысленными.
Несмотря на радужные отчеты Лафарга о политических успехах в Испании, социалисты в этой стране были разобщены, и влияние Бакунина ничуть не ослабело (Лафарга Бакунин презрительно именовал «кучей мусора») {75}. Основываясь на информации Лафарга, Энгельс хвастался перед коллегами, что I Интернационал стал партией испанских рабочих {76}, но на самом деле Лафаргу не удалось достичь сколько-нибудь значимых успехов с рабочими. Это была не столько ошибка самого Лафарга, сколько особенность национального менталитета. Испанские социалисты с подозрением относились к тому, что Маркс делает особый акцент на организации пролетариата, его прусскому «авторитаризму» — и предпочитали ему идеи анархизма {77}.
Побежденные и политически, и лично, Лафарги покинули Испанию вскоре после похорон Шнапса и направились в Португалию — это был их первый шаг на долгом пути возвращения в Лондон. Поль так описывал путешествие: «Суета, долгая суета, жаркая суета, утомительная суета; 30 часов на поезде, по жаре, на которой мы изнемогали, точно на раскаленной сковороде. К счастью, у нас был огромный арбуз, весом в 18 фунтов, который утолял нашу жажду во время путешествия через пустыню Ла Манча». {78}
Неукротимый духом Лафарг быстро оправился от своих несчастий, но Лаура так никогда и не смогла этого сделать. В свои 26 лет она была еще совсем молода, могла иметь детей, но их больше не было. Казалось, она заживо похоронила себя по частям в трех маленьких могилах, оставшихся позади нее — в Париже, Люшоне и Мадриде. Была потеряна не только любовь, но и вера. Из всех детей Маркса Лаура была, пожалуй, единственной, сомневавшейся в том будущем, которое предрекал отец — из-за слишком высокой цены, которую заплатила за это будущее вся семья. В будущем она продолжит работать и помогать воплощать идеи своего отца, но, в отличие от матери и сестер, не будет делать это из соображений преданности делу. Лишенная своих детей, счастья, самой жизни, она утратила и свою религию. То, что осталось, было всего лишь семейным бизнесом.
39. Гаага, осень 1872
Нет, я не ухожу из Интернационала, и остаток моей жизни, как и моя прежняя деятельность, будет посвящен торжеству социальных идей, которые, как мы в этом глубоко убеждены, рано или поздно приведут к господству пролетариата во всем мире.
В мае Маркс начал намекать, что собирается отойти от своей лидирующей позиции в Интернационале этой осенью, после конгресса {2}. Он посвятил организации 8 лет — удивительно долгий срок, учитывая противоречия, кипящие в ее рядах. Множество членов Интернационала покидали группу, потому что были не согласны с Марксом. Англичан сильнее всего раздражала поддержка Марксом ирландцев, еще больше они отдалились, когда он от всего сердца поддержал воинствующих радикалов Парижской Коммуны.
77
Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Т. 18.
Другие соглашались с ним в политических и философских вопросах, но их возмущал его «аристократический стиль» — они подозревали, что реальной целью Маркса было всего лишь самовосхваление.
Маркс вместе с членами Интернационала боролся против правительств за интересы рабочих, чтобы поддерживать и лелеять организацию, которая, как он был убежден, дала пролетариату чувство собственной значимости, а также то твердое основание, с которого он может бросить вызов капиталистическому правящему классу. Однако он был готов передать бразды правления другому лидеру — или даже нескольким лидерам. За месяцы, прошедшие после разгрома Коммуны, несмотря на грозные окрики правительств, новые отделения I Интернационала появились в Дании, Новой Зеландии, Португалии, Венгрии, Ирландии, Голландии, Австрии и Америке {3}. Организация зажила самостоятельной жизнью, и ее глава надеялся, что сможет потихоньку отойти от руководства, чтобы со стороны наблюдать, как Интернационал процветает. Одному бельгийскому делегату Маркс говорил: «Я не могу дождаться следующего конгресса. На нем будет положен конец моему рабству. После него я вновь стану свободным человеком. Никогда больше не возьму на себя административные функции». {4}
Хотя он был сильно измотан этой работой, желание отойти от активной политики основывалось не только на этом. Коммуна представила Маркса миру в качестве революционного стратега и, что очень важно, теоретика. Его труды неожиданно оказались востребованы — можно сказать, что из тьмы полного безразличия пробился вдруг луч интереса. Мейснер собирался переиздать первый том «Капитала», но Маркс настаивал на переработке и дополнении текста, и это заняло у него больше года {5}. В Париже Руа переводил первый том на французский, и хотя его перевод полностью устраивал Маркса, он обнаружил, что изначальный текст нуждается в тщательной доработке {6}.
Также Маркс и Энгельс подготовили Циркуляр для распространения среди членов Интернационала — он содержал обвинение Бакунина в подготовке раскола. Еще поступили предложения о переиздании в Германии «Коммунистического Манифеста» с новым предисловием и дальнейшим переводом на французский и английский {7}. Вдобавок Маркс читал — в меру своих возможностей — русский перевод «Капитала».
Маркс часто сомневался в приверженности его русских сверстников к социализму, потому что большинство из них были аристократами и принадлежали к социальной элите страны. Однако новое поколение революционеров, писавших ему из Санкт-Петербурга или из женевской ссылки, или появлявшихся на пороге его дома, было, как писал Энгельс, «из народа… Они обладали стоицизмом, силой характера и в то же время, таким глубоким пониманием теории, что это действительно было достойно восхищения». {8}
Друг Маркса, его коллега по Интернационалу, профессор математики Петр Лавров после высылки из Санкт-Петербурга жил в Париже. Он опубликовал серию писем-статей, в которых заявлял, что русская интеллигенция находится в огромном долгу у трудящихся масс, поскольку пользуется за их счет привилегиями, позволяющими свободно мыслить и творить {9}. Многие признавали наличие этого долга и шли к крестьянам, только что освобожденным от рабства, начиная пропаганду на фабриках и в деревнях по всей России — эту попытку они сами называли «пойти в народ» {10}. Эти молодые, образованные русские хотели жить в стране, которая обеспечивала бы им преимущества западного общества — но без внедрения капиталистической системы. Социализм, утверждали они, является естественным выбором, поскольку отражает традиционно русское тяготение к общинному образу жизни. Но даже там, где было достигнуто относительное согласие по поводу того, как должно выглядеть это общество, то и дело вспыхивали споры насчет того, как к нему прийти {11}. Последователи Бакунина — анархисты и нигилисты — проповедовали насильственный путь. Другие, в том числе поклонники и сторонники Маркса, полагали политическое просвещение единственным результативным шагом к изменениям в России {12}.
«Капитал» Маркса прошел российскую цензуру — было сказано, что все это настолько непонятно — если там вообще можно что-то понять — что и покупать это никто не будет, да и преследовать этот труд по суду было невозможно, ибо он содержал слишком много математических и иных научных сведений {13}. Единственное, что не пропустили цензоры — портрет Маркса (его биограф Дэвид Мак Леллан утверждает, что власти сделали это, «чтобы избежать излишнего поклонения личности Маркса» {14}). Этот незначительный запрет был принят, тираж составил 3 тысячи экземпляров и вышел в марте 1872 года {15}. Он разошелся очень быстро — менее чем за два месяца — но читателей приобрел гораздо больше. «Капитал» передавали из рук в руки, иногда скрывая его под обложкой «Нового Завета» {17}. В отличие от французского перевода, русский привел Маркса в восторг — он назвал его «виртуозным». Свой экземпляр он получил в мае и попросил Николая Даниельсона прислать ему еще один. Он хотел подарить его Британскому Музею {18}.
Как ни странно, такой напряженный ритм работы никак не сказался на здоровье Маркса. Зато Женни, кажется, вобрала в себя все его заботы. Теперь, когда ее муж был фактически в центре всеобщего внимания — то, о чем она мечтала всю жизнь, считая, что Маркс это заслужил — она почти тосковала по временам, когда Карл был никому не известным ученым. Она говорила Либкнехту, что пока Карла никто не знал, и он был неизвестен за пределами Интернационала, «весь этот сброд молчал. Но теперь они вытащили его на свет, полощут его имя, и толпа, при молчаливом сговоре полиции и демократов, скандирует без всякого смысла «Деспотизм! Авторитарность! Амбиции!» Насколько было бы лучше, если бы Карл мог спокойно работать, разрабатывая теорию и стратегию борьбы для тех, кто действительно идет в бой».