Карл Великий
Шрифт:
А к Рождеству бесстрашная Хильдегарда собственной персоной объявилась в лагере под Тицином, оставив нянькам заботу о детях.
– Я готова была взорваться, лопнуть, расплавиться от тоски по тебе, любимый муж мой! – сказала королева в свое оправдание и была прощена. И они вновь праздновали вместе самый любимый праздник Карла, веселились и пышно пировали на глазах у защитников столицы Дезидерия, с которыми к тому времени уже успел подружиться весьма неприятный собеседник – унылый глотатель слюны голод. У франков же всего было вдоволь, ибо под рукой у них в огромном количестве имелись богатейшие окрестные села и города благодатной Ломбардской равнины.
Нежась в объятиях Хильдегарды, счастливый в любви и в сражении, Карл начал получать одно за другим радостные известия – главные города лангобардов стали сдаваться, не выдержав осады. Пал Турин, пала Пьяченца, пал Медиоланум [47] . В феврале Карлу наскучило резвиться в окрестностях Тицина, мощные бастионы которого пока еще оставались непреклонными, и со значительной частью армии он отправился в поход на Верону, второй по значению город в королевстве Дезидерия. Он вез с собою любвеобильную Хильдегарду, а в обозе, неизвестно зачем, – бивень мамонта, зуб таинственного зверя Ифы.
47
Медиоланум – современный Милан.
Глава шестая Все довольны и счастливы, кроме слона
Все-таки он был очень умный слон и с возрастом становился все умнее и проницательнее.
Он как-то быстро смекнул, что от этих людей ему не ждать ничего хорошего, почуял исходящую от них недобрую силу,.хищную и алчную. В их черных глазах зияли провалы какого-то потустороннего мрака, вековая тоска по безвозвратно потерянным небесам. Причем трудно было точно определить, который из них главнее – тот, что постарше, или его сын, совсем еще Мальчишка, но со взором не то ворона, не то стервятника.
Их привели к нему посмотреть, как он купается и балуется в тамариндовой воде, омываясь и становясь белее обычного, И они вели себя, как все, приветливо улыбались, протягивали руки к его хоботу, но он как-то сразу стал шарахаться от их прикосновений, будто боялся, что они способны похитить у него счастье беззаботного житья-бытья в Читтагонге, любовь и поклонение окружающих, даже саму его белизну и доброту. Ему показалось, что и пахнет-то от них как-то особенно, не как от обычных двуногих, к духу которых, недавно еще столь ненавистному, он уже успел привыкнуть. Он недоуменно покосился на Ньян Гана и Аунг Рина – эй, зачем нам эти?
Неужто вы не видите, что нам и без них хорошо?
Но ни Ньян Ган, ни Аунг Рин не замечали ничего плохого в чужестранцах и не видели того, что видел Цоронго Дханин Третий.
После купания его, как обычно, повели в благоуханную тень дворцового сада, но и чужие двуногие тоже отправились туда, пользуясь неким необъяснимым расположением со стороны Кан Рин Дханина, который любезно беседовал с ними. Мало того, чужим было разрешено предложить слону угощение, они протягивали ему душистые гроздья маленьких бананчиков, самого любимого слоном сорта. От этого лакомства он никогда не отказывался, но тут брезгливость охватила его, и он попятился, покачивая головой и поматывая хоботом из стороны в сторону. А когда Аунг Рин взял из рук чужих одну гроздь и предложил ее слону как бы от своего имени, Цоронго Дханин и тут уперся, не стал брать – от бананов пахло руками чужих. Хотя так было бы здорово показать им, что от них он ничего не возьмет, а от Аунг Рина или тем паче от Ньян Гана готов принять даже отраву.
Потом начались развлечения. Поначалу слон и тут артачился, не желая выделываться перед этими чужими, но потом забылся, увлекся, принял участие в перетягивании каната, затем вместе с Цоронго Дханином Вторым держал, натягивая туго, веревку, по которой ходил канатоходец Шин Рай, и, наконец, смилостивился до того, что показал свой новый фокус, коему его недавно обучил Ньян Ган. Под хобот ему высыпали целую кучу медных и серебряных монет, он понюхал одну из верхних и отложил ее хоботом влево. Взял другую, которая пахла иначе, и положил ее вправо. И таким образом довольно быстро и ловко стал раскладывать на две кучки медные монеты отдельно от серебряных. Уши его с удовольствием улавливали крики восторга и удивленный смех, летящий отовсюду. Наконец монеты были разложены, люди бросились проверять, не ошибся ли он хотя бы раз, но медь была с медью, а серебро с серебром без единого промаха, однако то, что Мгновение назад радовало Цоронго Дханина, вмиг стало противно, когда он увидел, как чужестранцы, роясь в разобранных им монетах, тычут в него пальцами, оценивающе обсуждая что-то друг с другом.
Низкое горловое рычание само собою проклокотало в нем, и в следующий миг он с испугом почувствовал приступ бешенства, подобный тому, что случился с ним когда-то давно, можно сказать – в юности, когда по зову волнующего запаха он устремился вон из стада, предварительно взбунтовавшись и поссорившись с другими слонами.
Ньян Ган тотчас же приблизился к Нему и стал ласково гладить по колену передней ноги, по хоботу. Приступ безумия угас, но Цоронго Дханин уже чувствовал, что смута вновь поселилась в его сердце, и недоумевал – ведь запаха-то, как в прошлый раз, теперь не было. Он растерянно принюхивался, но не слышал ничего, кроме запахов бесчисленных цветов, трав, деревьев дворцового сада да духа приготовляемой пищи, время от времени прилетавшего в сад из государевой кухни, да каким-то дерзким ароматом редкостного благовония, пронзительным и беспокойным, которым умащивала себя одна из дочерей Кан Рина, некрасивая Ай Ай, надеясь рано или поздно приворожить этим запахом принца Тхо Нина, в которого давно и безнадежно была влюблена и ни в какую не хотела выходить замуж за кого-то другого. Но неужели же запах ее благовоний так подействовал на слона? Нет, конечно нет. И Цоронго Дханин остановился на том, что всему виною чужестранцы. Это их противная вонь так возмутила его, подняв волну тихого бешенства.
Представление окончилось. Все отправились обедать, а Ньян Ган повел Цоронго Дханина в его стойло. Милый Ньян Ган! Он все понял, все почувствовал. Он непрестанно говорил своему подопечному ласковые слова, гладил и дружески похлопывал его, ни на минуту не оставляя одного. Но смута в душе у слона не проходила и даже наоборот – все круче замешивалась и росла. Ночью он не спал, беспокойно переступал с одной передней ноги на другую или начинал раскачиваться взад-вперед, а голова сама собою моталась, и хобот как будто бы стал жить собственной жизнью, а из груди так и рвалось противное клокотание.
Утром его не повели гулять по улицам Читтагонга. Вместо этого – гляньте-ка, чего удумали! – принесли толстые веревки и принялись привязывать его задние ноги к мощным столбам в одном из закутков большого государственного слоновьего стойла. Если бы не Ньян Ган, Цоронго Дханин ни за что не позволил бы так издеваться над собою, но лучший друг, которому слон доверял больше, чем самому себе, присутствовал при этом безобразии, утешая слона, гладя, лаская, мол, потерпи, так нужно для твоего же блага, и слон смирялся – чем черт не шутит, быть может, так и впрямь надо, а без этого, глядишь, случится что-то непоправимое.
Днем его не повели купаться. Это уж совсем ни в какие ворота не лезло. Возмущению Цоронго Дханина не было предела, и он уже не в состоянии был различить, где кипит это благородное негодование, а где мутится безумие, зародившееся вчера и разросшееся сегодня вдвое, а то и втрое, А вечером ему и передние ноги спутали, привязав к двум другим столбам.
Ночью он стал реветь, и этот жуткий рев отныне не прекращался, а все усиливался и усиливался.
Десять дней подряд слон безумствовал в слепой и необъяснимой ярости; ноги его покрылись кровоточащими потертостями от веревок, коими он был привязан к мощным столбам, ибо он не переставая рвался с привязи, и один из столбов даже начал пошатываться при каждом новом рывке. Если бы яр продлился еще неделю-другую, столбы, глядишь бы, и рухнули, но, к счастью, бешенство стало стихать, промельки рассудка, как первые весенние ростки, прорезались в уме Цоронго Дханина. Еще три дня он беспокоился, но все меньше и меньше. Наконец стал принимать пищу.