Карнавальная ночь
Шрифт:
Закинув руки за голову, Маргарита полулежала на диване. Она задумчиво смотрела в потолок, словно разглядывая на нем какие-то смутные видения.
– Нет, не из чистого золота, – говорила она жадно внимавшему Ролану. – Любой пустяк может нанести золоту ущерб. Золото должно иметь, но нельзя быть сделанным из него. Я – из стали. Иногда меня саму пугает моя сила и неуязвимость. Что стало бы с моим отцом, если бы он не пал на поле боя? Возможно, он стал бы прославленным генералом, как многие, дожившие до нашего времени? Не знаю, да мне и все равно. Я видела свет, то, что называют «высшим светом», более того, я к нему принадлежала.
– Но если этот мужчина – ваш раб! – перебил Ролан. Его голос дрожал от едва сдерживаемой страсти.
– Вы замечательный, – ласково проговорила Маргарита, словно очнувшись от тяжелых раздумий. – Я никогда не встречала такого красивого молодого человека, а для меня красота – все то, что привлекательно. В ваших бархатистых глазах угадывается мужество кавалеров прежних веков, милое безумство поэта. Глядя на вашу стройную фигуру, нельзя не думать о радостях любви, которые я не знаю, которые отвергаю, но о которых догадываюсь. Порою, при воспоминании о вас, мысль о любви смущает мой покой.
– Это правда, Маргарита, это правда? – пролепетал Ролан, в волнении сжимая руки.
– Я тверда, как сталь, – продолжала Маргарита совсем другим тоном, теперь ее голос звучал, как торжественный гимн. – И я всегда оставалась твердой, чистой, беспорочной среди окружавшего меня разврата. Я свободна, поэтому разврат не может запятнать меня. Свобода дает мне силу. Я не устаю благодарить Бога за то, что Он сотворил меня такой, какова я есть. Слышите ли вы меня, Ролан, понимаете ли?
– О, если бы я понимал! – вздохнул наш бедный Буридан, грудь его сжимала сладостная мука.
Маргарита в упор глянула на Ролана. Холодность ее взора граничила с презрением.
– Нет, вы не понимаете меня, – объявила она.
– Но что же мне делать?!.. – в отчаянии воскликнул юноша.
Маргарита протянула ему руку и, когда он схватился за нее своей горячей рукой, мягко сжала ее, привлекая молодого человека к себе.
Ролан трепетал каждой жилкой. Маргарита поцеловала его в лоб. Он пошатнулся.
– Я намного старше вас, – прошептала она. А затем, опустив глаза, в которых горел огонь, добавила: – Вы почувствовали? Мои губы холодны.
– Да, – отозвался Ролан, – ваши губы холодны.
– Это оттого, что вся кровь у меня собралась здесь! – медленно проговорила Маргарита и прижала его руку к своей груди.
– Что я слышу, Маргарита, любимая!.. – воскликнул Ролан и заключил ее в объятия.
– Оставьте меня, – тихо приказала Маргарита.
И Ролан отпрянул, словно невидимая рука дернула его сзади за волосы.
– Я говорила, что никого не люблю и не хочу любить, – продолжала Маргарита ледяным тоном. – Я говорила о моем сердце из стали и о бесстрастной душе, которой я горжусь. Настанет время, когда женщина-философ перестанет быть предметом непристойных шуток. О чем я еще говорила? О том, что благодарю Бога за то, что Он создал меня сильной и бесстрашной… О чем еще? Я говорила, что на свете нет никого прекраснее вас, Ролан. И это правда. По крайней мере, я никого красивее вас не знаю, если не считать меня саму.
Медленным горделивым движением она откинула назад голову, выставив напоказ точеную шею. Ролану казалось, что он видит сияние над ее головой.
– Вы не понимаете, – отведя глаза в сторону, продолжала Маргарита усталым, разочарованным тоном. – Никто не понимает тех, что осмеливаются идти непроторенной дорогой. Их оскорбляют, называя либо сумасшедшими, либо порочными. И никто не желает вдуматься в то, что они говорят. Если они вдруг, отбросив стыдливость, шепнут своим поклонникам, которые восхищаются ими не более чем тенором в Опере-Буфф или жонглером в цирке, если они скажут: «У меня есть своя великая цель, свое божественное предназначение», – люди степенные станут потешаться, а безумцы, вроде вас, Ролан, примутся перебирать в памяти книжных романтических героинь, глупых и напыщенных, решая, с кем из них сравнить Маргариту… Но учтите, Ролан, Маргариту нельзя сравнивать ни с кем, она ни на кого не похожа. Вы прекрасны, как она, но она еще и сильная. А вы сильный?
– Черт побери! – ворчал на кухне виконт Жулу. – Она говорит, что не голодна. Ну и пусть! Цыпленок мне дороже, чем она. Бьюсь об заклад, что ни в Париже, ни в Плоермеле, ни даже в Риме не сыщется другой такой шельмы. Коли я уж выпил обе бутылки, то имею право доесть последнее крылышко.
Действительно, вторая бутылка вина была пуста, как и рюмка Жулу. Он положил себе на тарелку последнее крылышко и встал, чтобы принести кувшин с пивом.
«Вот уж правду говорят, – подумал он, – то разом густо, то разом пусто… Однако как же мне надоели эти клерки Дебана!
– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!
Вот уже битый час они распевают этот куплет. Скучно… Если бы я не боялся потерять это теплое местечко, я бы показал им, как надо веселиться».
Он поставил кувшин на стол и двинулся на цыпочках по коридору. Когда Жулу вернулся в кухню, щеки его горели огнем.
– Это мне не нравится! – пробормотал он. – Она закрыла обе двери. Мне совсем не слышно, о чем они говорят. Если кто-то хочет занять мое место, тем хуже для него!.. Да что я, ведь он – не русский князь!.. А что, если он был ее первым мужем!..
Жулу подмигнул куриному крылышку, лежавшему на тарелке. Что и говорить, оно выглядело чрезвычайно соблазнительно. Однако выражение беспокойства не сходило с туповатого лица виконта, и даже добрый глоток пива не смог развеять его мрачности.
Теперь Ролан сидел на диване рядом с Маргаритой. Они и в самом деле были великолепной парой. Невозможно было бы найти более подходящих актеров для «Нельской башни», никто бы лучше них не сыграл начальную сцену в тюрьме, когда Маргарите двадцать лет, а Лионнету де Бурновилю – восемнадцать – принцесса и паж.
Не так уж глуп был этот Жулу! Ролан вполне мог бы оказаться ее «первым мужем».
Маргарита взирала на молодого человека со снисходительной доброжелательностью. Так, должно быть, другая тигрица, Елизавета Тюдор, смотрела на юного Дадли, графа Лейсестера. Что до Ролана, то его физиономия выражала простодушную благоговейную почтительность.
Все, что наговорила Маргарита, было ложью. Такова уж была ее натура: она не могла слова сказать, чтобы не солгать. Она любила сочинять о себе небылицы, выдавая их за истинную историю своей жизни.