Карповы эпопеи

Колосов Михаил Макарович

Веревка нашлась, и Неботов дважды обмотал ею кабана — один раз по груди, другой раз по шее, концы связал в узел. Кабан не сопротивлялся, словно покорился своей участи.

— Ну вот. А теперь можно спокойно выводить его во двор.

Неботов и Никита взялись за веревку с одной стороны, Карпов — с другой.

— Пойдем, Вася, пойдем. — Карпов легонько хлопнул кабана по широкому заду.

Кабан пошел, но в дверях, словно испугавшись снега и холода, вдруг рванулся назад. Однако мужики удержали его, и он завизжал пронзительно.

— Ну, ну, дурачок, — приговаривал Карпова, — пойдем, пойдем.

Нехотя кабан переступил порожек, вышел во двор.

—

Куда? — спросил глазами Неботов.

— За сарай, там затишней, — шепнул Карпова, словно боялся, что кабан все поймет.

За сараем стояла приготовленная копешка свежей соломы и воткнутые в нее вилы-тройчатки. Кабан увидел солому, направился к ней. Но метра за два до нее его остановили и стали опять говорить ему разные ласковые слова, почесывать за ушами, под шеей. Кабан блаженно похрюкивал, сонно смежал белесые ресницы — был доволен. И вдруг, в мгновение ока, оказался опрокинутым на правый бок, взвыл испуганно, засучил неуклюже и беспомощно задними ногами.

— Не дави, не дави коленкой — кровоподтек будет на сале! — закричал Карпов на Никиту и, выхватив из голенища нож, всадил его кабану под левую ногу.

Лицо у Карпов исказилось яростью, словно обезумевшие глаза забегали, ничего не видя, большой рот перекосился. Одной рукой он держал кабана за ногу, а другой сжимал рукоять ножа. Держал крепко, судорожно, словно боялся, что нож вырвется.

— Все, — проговорил Неботов печально, как на похоронах, и распрямился.

Ни на кого не глядя, Карпов отпустил рукоятку ножа, протянул руку. Ульяна вложила в нее завернутый в тряпочку деревянный колышек. Карпов вытащил нож, бросил на снег, кровь из раны ударила фонтаном. Карпов быстро заткнул отверстие колышком, как бочку чопом, вытер окровавленную руку о шерсть кабана.

Все чувствовали себя виноватыми в содеянном

Все стояли и молчали, избегали встречаться друг о другом глазами, словно чувствовали себя виноватыми в содеянном. Карпов все еще держал кабана за ногу и смотрел на него, скорбно склонив голову.

— Скольки я их перерезал на своем веку, а все одно не могу... всякий раз как будто впервой... — проговорил он. — Будто на немца в атаку идешь.

— А приходилось? — спросил Неботов.

— Че?

— В атаку ходить? Убивать?

— В штыковую — не, не было случая. А так — да. Вперед! — выскакиваешь из окопа и бежишь, на ходу стреляешь. А немец по тебе поливает из пулеметов. Самое страшное — перед атакой, пока из окопа выскочишь, а потом сердце сожмется, и ничего. — Помолчал. — И убивал, наверное, а как же... Не так, конечно, — он кивнул на кабана. — Не в упор, а со всеми вместе. Все бегут, стреляют, немцы падают — кто разберет, чья пуля кого убила, может, и твоя. А в упор — не, не приходилось. — Прикинул что-то в уме, сказал: — А пришлось бы — так стрельнул бы, куда ты денешься? Не ты его, так он тебя, там дело такое.

— А когда ранило?..

— Ото ж и ранило... Один раз пулей, а другой раз осколком мины. Тоже не видал, кто по мне стрельнул. Но это было ишо до того, как сапером стал... Ну что, перевернем? — спросил Карпов угрюмо.

— Не надо, — сказал Неботов. — Все одно потом кантовать придется с боку на бок.

Карпов отпустил ногу — она только слегка качнулась и так и осталась торчать, — подошел к соломе, взял беремя и стал обкладывать кабана. Никита и Неботов принялись помогать ему. Потом Карпов присел с подветренной стороны, поджег. Желтый дымок заклубился, заплутался в золотистой соломе, выбился наверх и исчез, а вслед за ним заиграло веселое пламя. Солома вспыхнула, все отпрянули от огня, и только теперь сбежала с лиц хмурь и неловкость. Засуетились, заулыбались, заговорили. Поближе к костру придвинулись дети, стали бросать в него пучки соломы и радовались безмерно, когда пламя, лизнув их приношение, тут же с хрустом уничтожало.

— Помощники! — говорит ласково Неботов.

— Помощники... за столом, — добавляет беззлобно Карпов и отгоняет их прочь: — А ну, идолята, не мешайтесь...

Прогорела солома, смахнул Карпов вилами с обуглившейся туши пепел, и заскребли ножами с одной стороны Неботов, с другой — Никита. А Карпов похлопывал то там, то тут ладонью, приговаривал:

— Вот здесь сыровато,— и подносил на вилах пучок соломы, раздувал пламя, поджаривал сырое место. И потом это место уже сам скреб, проверял, говорил, довольный: — Хорош! — и посматривал на Неботова, на Никиту, следил, как у них идет дело. И вдруг бросился к Никите: — Пережгешь, пережгешь! Смотри, вздувается, — он отбросил горящую солому, схватил комок снега, приложил к вспухшему месту холодный компресс, растер ладонью. Шишка осела, Карпов успокоился, похлопал широким лезвием ножа, предупредил: — Хватит...

Поджаривают тушу соломой, скребут ножами. Работа идет быстро, споро, с разговорами, прибаутками.

Ребятишки ждут самого интересного и, не дождавшись, напоминают деду.

— Ах вы, идолята, — говорит Карпов и принимается скрести обуглившийся хвост. Очистив, он отхватил его по самую тушу, делит на всех. Пахнет дымком еще теплый хвост, хрустит хрящик на молодых ребячьих зубах.

— Вкусно? — спрашивает Неботов.

— Ага!

— А чего ж не вкусно? Шашлык! — Карпов оперся на вилы, закурил. — Вот, кажуть, хорошо смолить не соломой, а стружками, в каких яблоки в магазин привозють. Вроде дужа сало вкусное бываеть.

— А что, это вполне, так бы сказать, может быть, — соглашается Неботов.— Первое, стружка сама по себе хорошая — она березовая или сосновая. Ну и, второе, то, что она духом яблочным напитана.

— Так ото ж на базаре и нюхають гражданки. Подойдут и спрашивают: А чем, дядечка, смолил поросенка? Чи соломой, чи стружкой, чи, можа, паяльной лампой? Во как, разбираются!

Поговорили, и снова за дело.

То тут, то там раздувают огонек, поджаривают сырые места, скребут ножами, похлопывают по твердой опаленной коже.

— Под мышками не достать, — говорит Неботов, — надо бы шкворень накалить. Есть?

— Есть, — отзывается Карпова. — Остались еще с той поры. Микита, пойди воткни в плиту два прута.

Вышла посмотреть Клавдия, увидела — дочь ее грызет хвост, бросилась к ней, вырвала, забросила в снег, вытирает замызганный рот ребенку.

— Вот беда! Какие культурные стали! — возмущается Ульяна. — Небось сама никогда не ела? И никакая лихоманка не взяла! А тут — куда тебе!

А мальчишки уже съели и снова пристают к деду, просят еще.

— Да где ж вам набраться! — смеется Карпова.— Хвост у кабана один. Вот беда, — и принялся скрести кабаньи уши. Очистил, отхватил кончики ножом — одно, другое. — Нате, идолята, ешьте.

Грызут ребятишки, смеются.

Закончили смолить, осмотрели тушу кругом, отхлопали по ней ладонями, ощупали, остались довольны: хорошо сделано.

— Ульяна, воду, — командует Карпова.

Появляется ведро с горячей водой, пар из него валит клубами. Поливают кабана кипятком, а Карпов скоблит, скоблит ножом, счищает грязь, копоть, и когда рассеивается пар, туша блестит золотистой копчено-коричневой корочкой.