Картина преступления
Шрифт:
– Боже, – сказал я, – это ужасно.
– Уолтер Мориарти вышел из тюрьмы через четыре месяца. Балаган. И все же – запомни! Не вся семья была плохой. – Он налил себе чаю. – На самом деле там на каждое поколение находилось одно червивое яблочко. Остальные… Ну, я знал Патрика Мориарти, когда был молодым. Мы встречались на вечеринках в Оксфорде, достаточно пили, чтобы блевать на углу, и сравнивали счета. Мы говорили о кровной распре между нашими семействами – хотя тогда это было ничто по сравнению с тем, чем является сейчас, – и он сказал, что фундаментальная разница между нами была в том, что Холмсы – бессердечные оптимисты, а они – пессимистичные гедонисты.
– Бессердечные
– Ты видел древнее изображение богини справедливости? С завязанными глазами и весами. Сделана из блестящей меди, чтобы не трогали. Я думал о нас в этом смысле. Чтобы судить других людей, вы должны удалиться от них. Не все Холмсы сыщики, как ты знаешь. Далеко не все. Большинство из нас заканчивает в управлении. Некоторые – учеными, некоторые – юристами. Один сухой сучок, мой двоюродный брат, продает страховки. Но когда мы занимаемся расследованием, мы стараемся не оглядываться на закон. У нас собственные средства. Иногда, если закон сбоит, у нас свой собственный суд. Чтобы обладать этой властью… надо не позволять эмоциям ослеплять тебя. Поможет вам посадить человека знание, что у него голодают дети? И, в конце-то концов, несдержанность – не в нашей природе. Мы – это мозги, ты знаешь. Тело – просто чтобы перемещать нас с места на место. Но со временем мы отвердеваем. Становимся ломкими, глядя на себя так долго. Может быть, для дела это и лучше. Потому что ты не можешь выполнять эту работу без веры, что она действительно что-то меняет, действительно делает мир лучше. И не можешь полагать, что ты в силах сделать мир лучше, не будучи грандиозным эгоистом.
– А Мориарти?
Леандр посмотрел на меня поверх чашки.
– У них куча денег и фамилия, которая сделала их париями, и только немногие из них доросли до гениальности. Так что они чувствуют себя причисленными к лучшей части человечества. Исходите из этого, мой дорогой Ватсон. Но до нынешнего поколения в семействе не было столько на редкость развращенных представителей одновременно. Не считая членов вроде Патрика, – прибавил он со смехом. – Он дорос до управляющего инвестиционным фондом. Мы говорим о наименьшем зле. Он выстроил пару финансовых пирамид. Как-то так… Ну, Август был славным парнем, гораздо лучше, чем когда-нибудь сможет стать Патрик. Он был терпелив с Шарлоттой. Умный как черт. Когда Эмма и Алистер наняли его, Алистер стоял в двух шагах от того, чтобы стать центром газетного урагана, и нам требовалось сформировать хорошее общественное мнение. У нас двадцать лет не было ссор с Мориарти. Память о них стерлась. Тогда это казалось хорошей идеей.
– Это будет написано на нескольких надгробных камнях к тому времени, как всё закончится, – сказал я.
– У тебя довольно едкое чувство юмора. – Он взглянул вдаль. – Хотя, может быть, ты и прав. Всё начинается сначала.
– А моя семья? – спросил я его. – Мы не принимали участие в чем-то из этого?
Прозвучало по-детски. Я знал, что я-то принимал участие. Но меня растили на рассказах о Шерлоке Холмсе. Мой отец одевался, как бывший детектив. Я представлял себе, что мы находимся в гуще заварушки, ведя честную борьбу рядом с Холмсами.
– Уже давно нет, – сказал Леандр. – Может быть, слишком многие из нас стали роботами. Чересчур отдалились. Говоря точно, наши семейства были дружественными, но не дружили. И напарников в них не было. Пока я не встретил твоего отца. Пока ты не встретил Шарлотту.
Я вздохнул. Я ничего не мог поделать.
Он наклонился и взял меня за
– Ты оказываешь на нее хорошее влияние. Просто дай ей немного пространства. Я не думаю, что у нее был когда-либо друг до тебя.
Итак, я дал ей немного пространства.
По утрам мой роман Фолкнера, тишина после полудня, когда я бродил по их библиотеке, вынимая книги, которые хотел бы прочитать, но не мог, потому что это были сплошь первые издания с позолоченным титульным листом и тонкими страницами, предназначенные для того, чтобы на них смотрели, но никогда не открывали. Я боялся их испортить. Я боялся многого. Меня пугало, что через несколько недель я буду снова в школе, без дружбы Холмс, и ужас от этого сидел иглой у меня в затылке, как от потери, которая еще не произошла. Я был в таком раздрае, что не мог стряхнуть с себя это чувство даже во время наших обедов, где Леандр сидел рядом со мной вместо Эммы. Пытаясь меня приободрить, он рассказывал нелепые неприличные истории о моем отце, которые всегда заканчивались тем, что один из них забирал другого под залог из тюрьмы.
– У меня никогда не было лицензии, видишь ли, а полиция не любит работать с любителями. – Он сам себе улыбнулся. – Но клиенты любят. Да еще как! Напомни мне, чтобы я тебе рассказал о твоем отце и рыжей дрессировщице львов.
– Пожалуйста, – взмолился я, – пожалуйста, не надо!
Где была Холмс? Там и не там. Молчалива, как ворона на проводе. В тот раз за обедом ее отец разговаривал по-немецки с гостем, скульптором из Франкфурта, который не знал английского. Их был целый список, гостей за обедом, один-два каждый вечер, и, когда обед заканчивался, Леандр и Алистер уходили с ними в кабинет, и дверь за ними закрывалась. Приходилось невыносимо долго ждать, пока они встанут из-за стола и удалятся, чтобы мы могли уйти тоже.
Тогда это дневное заклятье рушилось. Холмс и я шли в мою комнату и неожиданно вновь могли разговаривать.
В первый вечер она встала, пригладила свою юбку и посмотрела на меня долгим взглядом, потом вышла и зашагала по коридору. Я пошел за ней, как во сне, потеряв ее за поворотом длинных и извилистых коридоров. Но я знал, где она будет. Там, в гостевой комнате, возле моей кровати, она сняла туфли. Покачав одну из них на пальце, она взглянула на меня, прикусив губу, и это было бы смешно, но вместо этого зажгло в моей груди жар.
– Привет, – сказал я, ощущая сухость во рту.
– Привет, – сказала она и подобрала энциклопедию, которую не было видно на темном полу. – Что ты знаешь о Бхагавад-гите?
Ничего.
Я ничего не знал об эпической поэме в семьсот строф на санскрите, и я не знал, почему предполагалось, что меня это должно было заботить в полночь, во вторник, в доме ее родителей, где предыдущей ночью она скользнула в мою постель как призрак и потянула меня на себя. Она осталась и рассказывала мне эту историю, пока я не уснул, свернувшись безобидным клубком.
На следующую ночь она говорила о «Тысяче и одной ночи».
Утром ее не было. Когда я открывал гардины, становилось еще темнее. Опять Фолкнер в оконной нише, где ее кот по кличке Мышь глазел на меня, устроившись на моих коленях. Я думал, не Холмс ли смотрит на меня его глазами. Я думал, а что если я попал в петлю обратной связи, в эксперимент, в бесконечный плохой сон? Когда я бродил по коридорам, я слышал, как она играет на скрипке. Но ее не было в ее забитом барахлом цокольном этаже, ее не было в зале. Ее не было нигде. Арпеджио, которые она играла, доносились как будто из фундамента.