Картина преступления

Кавалларо Бриттани

Меня поместили между матерью Холмс и молчаливой и замкнутой дочерью чешского посла по имени Элиска, которая бегло меня осмотрела и послала в потолок умоляющий взгляд. То ли она смогла унюхать, что у меня нет трастового фонда, то ли надеялась на более высокого и накачанного Джейми Ватсона, несколько более похожего на помощника пожарного и несколько менее – на помощника библиотекаря. Так или иначе, для светской беседы мне оставалась мать Холмс, пока Элиска вздыхала над своей тарелкой.

Холмс – моя Холмс (если она таковой была) – мне

не помогала. Она разрезала всю еду на своей тарелке на кусочки и сейчас деловито выстраивала их в некий порядок. Судя по устремленному вдаль взгляду, она была занята разговором на другом конце стола. По сути, единственным разговором – что-то об изменении цен на наброски Пикассо. Алистер Холмс поправлял хранителя музея, выглядевшего пронырой. Конечно, Холмс больше знал об искусстве, чем какой-то служитель Лувра. У меня не было сил, чтобы удивляться.

Фактически у меня вообще оставалось мало сил. Я продолжал ждать от этого места реальной угрозы – чего-то, что я мог бы заметить или услышать, чего-то, чему я мог бы противодействовать. Я ожидал более холодного приема. Холмсов, лезущих из кожи вон, чтобы поставить меня на мое интеллектуальное место. Возможно, в пылающий обруч. Что я получил взамен – так это вкусные блюда и один зашифрованный разговор с отцом Холмс. Я помнил о предупреждении, которое она сделала перед нашим прибытием, но не мог его осмыслить.

– Шеррингфорд? Что за ужасная школа, – говорил Алистер. – Да, в каком-то смысле это стало разочарованием, но мы не сомневались, что Шарлотта будет вести себя хорошо, невзирая на обстоятельства.

Шарлотта едва улыбнулась с прохладцей.

– Извини, Джеймс, что я так молчалива, – тихо сказала мне ее мать. – У меня непростое время. То в больницу, то из больницы. Надеюсь, обед тебе понравился.

– Он великолепен, спасибо. Мне жаль, что вы себя нехорошо чувствуете.

Тут внимание Холмс переключилось на меня:

– Мама, – заметила она, скрипя вилкой по тарелке, – на самом деле ты могла бы задать Джейми какой-нибудь стандартный вопрос. Их же нетрудно запомнить. Как ему нравится школа. Есть ли у него сестры. И так далее.

Ее мать вспыхнула:

– Конечно. Вы хорошо провели время в Лондоне? Лотти там понравилось.

– Мы там много развлекались, – ответил я, искоса взглянув на Шарлотту.

Ее мать, казалось, делала все, что могла. Я сочувствовал ей, разодетой, в этой нелепой комнате, явно жаждущей вернуться в кровать.

– Мы гуляли вдоль Темзы. Видели массу книжных магазинов. Не слишком утруждались.

– Я всегда думала, как же приятны каникулы после трудного семестра. Я слышала, ваш был особенно непростым.

Я рассмеялся:

– Это еще мягко сказано.

Ее мать кивнула, слегка прищурившись:

– Напомни мне: как случилось, что тебя и мою дочь сразу же заподозрили в убийстве этого мальчика? Я понимаю, что к ней он приставал. Но как в это оказался замешанным ты?

– Не

по своей воле, если вы об этом спрашиваете. – Я старался говорить ровным тоном.

– Ну, причина, которую мне называли, заключалась в том, что ты питал какие-то нелепые чувства к моей дочери, но я все же не понимаю, как это могло впутать тебя в это дело.

Меня как будто по лицу ударили.

– Что? Я…

Шарлотта продолжала передвигать еду у себя на тарелке. Выражение ее лица не изменилось.

– Это простой вопрос, – сказала ее мать своим тихим голосом. – Более сложным был бы – почему ты следуешь за ней как тень теперь, когда те обстоятельства разрешились? Я не вижу, какая ей сейчас от тебя польза.

– Думаю, я ей нравлюсь. – Я отчетливо проговаривал каждое слово – не от злости: я боялся, что начну заикаться: – Мы друзья, проводим вместе зимние каникулы. Эта концепция достаточно распространена.

– А! – В этом слоге уместилось много значений: сомнение, насмешка и изрядная доля презрения. – И тем не менее у нее нет друзей. Едва ли ей мешает, что ты красавчик или что твои обстоятельства стеснены. Предполагаю, что ты следуешь за ней повсюду. Такая комбинация для девушки типа нашей Лотти – что валерьянка для кошки. Готовый мальчик-прислужник. Но чем это может быть выгодно тебе?

Происходи дело где-либо еще, с кем угодно еще, Холмс бы уже ворвалась в разговор как бронированный танк. Я знал, как постоять за себя, но так привык к проявлениям ее быстрого бесстрашного ума, что в их отсутствие не мог вымолвить ни слова.

А они отсутствовали. Холмс сама словно отсутствовала. Ее потемневшие глаза смотрели вдаль, ее вилка все еще чертила узоры по тарелке. Как долго все это кипело под кожей Эммы Холмс? Или оно заварилось экспромтом, как наказание Шарлотте за то, что нагрубила матери?

Эмма Холмс обратила взгляд своих сверкающих глаз на меня:

– Если ты что-то планируешь. Если тебя кто-то нанял. Если ты потребуешь от нее того, чего она не сможет дать…

– Не надо… – наконец проговорила ее дочь, только чтобы тут же быть перебитой.

– Если ты навредишь ей, я тебя уничтожу. Это всё, – Эмма Холмс возвысила голос: – И по теме: Уол-тер, почему вы не расскажете нам о выставке, над которой работаете? Я слышала, что вы говорили о Пикассо.

Это было не наказание. Это была любовь к дочери, и любовь эта была ужасной.

Я заметил, как по плечам Шарлотты пробежала дрожь. Неудивительно, что у нее никогда не было аппетита, если обеды здесь всегда проходили так бурно.

На другом конце стола смотритель музея промакивал губы салфеткой:

– Пикассо, да. Алистер только что говорил мне о вашей частной коллекции. Вы разместили ее в Лондоне? Хотел бы я ее увидеть. Пикассо был очень плодовит, как вы знаете, и раздал так много набросков в качестве подарков, что новые работы всплывают постоянно.

Мать Холмс взмахнула рукой. Я узнал жест ее дочери: