Картина
Шрифт:
– А раньше ты этого не знал? – насмешливо изрек Сириск.
– Знал, но не чувствовал так… Будто душа была оштукатурена, и вдруг штукатурка осыпалась. – Руф замолчал, обмяк и опустил голову, словно кающийся грешник.
Сириск поднялся, достал из бара бутылку коньяка двенадцатилетней выдержки, два пузатых коньячных фужера, поставил один перед Руфом, налил ему на два пальца, немного плеснул себе и сказал:
– Хватит обгаживать себя и меня! Выпей лучше! Когда успокоишься, расскажешь, что на тебя накатило.
Руф посмотрел на коньяк в фужере, и губы его передернулись.
– Спасибо,
– Вот как?
Для Руфа это было подвигом, и Сириск понял наконец, какая сильная встряска произошла с ним. Сириск залпом проглотил свой коньяк, поставил фужер на стол и снова сел напротив Руфа:
– И все-таки, что на тебя так подействовало?
Руф нахмурился. Помолчал, шевеля губами, потом вздохнул и развел руки.
– Я не могу объяснить этого. Я бы очень хотел, но не могу. Может, образования не хватает, а может, просто мозги пропил… Поезжай туда сам. Тогда, наверное, поймешь…
Сириск задумчиво подвигал пустым фужером по столу, долго сосредоточенно собирал со стола карты в колоду, потом подравнял их и проникновенно произнес:
– Мне очень жаль терять старого друга. – Он поднял глаза на Руфа. – Но ты знаешь мои правила…
Руф кивнул с безнадежной покорностью.
– Ты выходишь из дела, – произнес Сириск огорченным тоном, – и с этих пор мы с тобой не знакомы. – Он бросил карты на стол – колода звонко ударилась о полировку, и верхние карты разлетелись в стороны. – Поверь, мне действительно жаль. – Он встал и, спрятав руки за спину, добавил: – Задаток можешь оставить себе. Как выходное пособие. – Он вежливо наклонил голову. – Прощай.
Руф медленно выкарабкался из кресла, растерянно потер лоб, неловко кивнул и направился к двери. Когда он взялся за ручку, Сириск заметил:
– Кстати, Руф, ты легко отделался. Другие, более суровые, чем я, за предательство убивают.
Руф обернулся и с горечью локачал головой.
– Нет, Сириск, это не предательство.
4
Комнатка находилась на втором этаже. В ней с трудом помещались кровать, шкаф и возле пыльного давно не мытого окна – столик. В комнатке висел густой и терпкий запах человеческого пота, табака и дешевой парфюмерии. Простыни на кровати были не первой свежести, с подозрительными желтыми пятнами… Осматривая помещение, Сириск брезгливо морщился и мысленно ругался, вспоминая цену за это убожество, названную хозяйкой – неопрятной и алчной теткой, ровесницей Сириска.
– Хорошо, подходит, – сказал он наконец, оборачиваясь к сыну хозяйки. Мальчишка проводил его сюда, на второй этаж, и теперь стоял, сунув руки в карманы, нетерпеливо переступая стоптанными башмаками.
Они спустились к хозяйке. Сириск заплатил за два дня вперед, а также за уборку и чистые простыни. Затем, сел в автомобиль, проворчал: "Живоглотка", глядя в сторону хозяйки, сверился с картой городка, прикинул кратчайший путь к Музею изобразительных искусств, и синий мощный "Яэон" медленно покатил по старым тихим и тенистым улицам с высокими густыми каштанами по сторонам.
Сириску
Хозяйка действительно оказалась не из любопытных, ей было безразлично, кто поселяется в ее ветхом трехэтажном доме, облупленном, давно не видевшем ремонта, когда жильцы приходят, кого приводят и что приносят. Единственное, чего она строго требовала, так это регулярной платы. Причем торговалась долго и азартно. Зато для полиции она никогда ничего не видела и не знала, В общем, надежный человек.
Музей, как и комнатка, снятая Сириском, находился в старой части города, почти не тронутой реконструкциями. Новые городские районы всегда казались Сириску неуютными, холодными, непонятными и очень шумными. В старых кварталах все было понятно испокон веков и до второго пришествия. Здесь патриархальный уклад упорно сопротивлялся подозрительным новшествам.
Тихо. Редкие прохожие. Успокаивающе шуршит листва на деревьях, старых, как сами кварталы. За деревьями – надменного достоинства особняки в лепных украшениях. Кажется, из каждого окна веет уютом и достатком.
Разумеется, это не ветхие кварталы окраины, где мусор, грязь, крысы, нищета, которым сопутствуют вечные многочисленные и неразрешимые проблемы. Это кварталы, где отдыхают от суеты и деловитости центра потомки родовых фамилий, крупные финансовые и промышленные дельцы, их семьи и любовницы.
Такие кварталы – фундамент государства, считал Сириск и намеревался рано или поздно, когда счет в банке станет достаточно внушительным, свернуть подпольный бизнес, продать дело, уйти на покой и поселиться в одном из подобных респектабельных кварталов…
Музей помещался в угловом здании, бывшем чьем-то особняке, небольшом, но впечатляющем, выкрашенном в светло-желтый цвет, двухэтажном, с высокими светлыми окнами. По обе стороны особняка тянулись узорчатые решетки, за ними шелестел под ветром маленький парк.
Сириск оставил машину за углом возле парковой решетки и отправился к парадному входу между двух колонн. Потянул массивную дверь с фигурной медной ручной и вошел. Заплатив за билет, поднялся из вестибюля в залы. Посетителей почти не было.
Сириск,смотрел картины невнимательно, искал всего одну, ту самую: "Избавление святой Октавии".
Обнаружил ее на втором этаже в левом, самом просторном зале с оконными проемами от пола до потолка. Здесь были собраны лучшие экспонаты: скульптуры, полотна знаменитых мастеров, и в центре, как особая гордость, небольших размеров "Избавление святой Октавии" неизвестного художника XVII века.
Сириск, состроив скептическую гримасу, подошел, окинул картину оценивающим взглядом. Ничего необыкновенного. Тогда Сириск принялся рассматривать детали, потом – снова картину в целом и решил, что в ней все-таки есть что-то. Очень неуловимое. Он продолжал разглядывать картину, открывая все новые достоинства, неотразимые, привораживающие. Чем дольше он смотрел на картину, тем труднее было отвести от нее взгляд.