Картонная мадонна
Шрифт:
Поссориться с Волошиным было непросто. В детстве мать так беспокоило миролюбие «тюфяка-сына», что она даже подговаривала мальчишек на драки. Макс терпел-терпел, потом раскидал забияк направо и налево, как щенят. Мать успокоилась. Больше Волошин не дрался ни разу.
И вот этот «клетчатый»…
Он подкараулил Макса у дома, а когда тот вышел на променад – стал преследовать на некотором расстоянии, невзирая на уличные заторы. Мало того, этот болван дважды нагло просигналил ему. Прохожие оборачивались.
Макс никак не реагировал. Спокойно прошелся до ресторана – любил пешие прогулки, – здесь, в Петербурге, как и в Париже, ему не хватало крутых подъемов и спусков крымских гор, вошел внутрь и сразу забыл о странном автомобилисте. «Вена» заставляла забыть о чем угодно.
В этом оазисе, услаждающем все органы восприятия, Волошин бывать любил. Не только потому, что был он отменный едок и прием пищи стоял для него везде и всюду первой строкой. Тут собирались друзья – поэты, они острили, порой бранились, но всегда, отдав должное винам и ликерам, оканчивали пикировки бурными заверениями в вечной любви друг к другу, а паче того – к поэзии. Несмотря на то, что «Вена» в день пропускала через себя сотни посетителей, именно литераторы чувствовали себя в ресторане как дома. Поговаривали даже, смеясь, о «Венском периоде русской литературы», и то было сущей правдой.
«Клетчатый» господин утомился ждать Макса, а, может быть, соблазнился манящей атмосферой ресторана. Он вышел из машины, быстро пересек дорогу и вошел в зал. В это время к Максу подскочил официант с подносом и стал выставлять на стол завтрак и дополнительно заказанные блюда. Макс потянул носом и чревоугодно вздохнул.
Правда, приличия требовали дождаться даму – у Волошина в «Вене» было назначено рандеву. Но дама, как следовало ожидать, запаздывала. А Максу уже не терпелось. Он проглотил первый кусок и снова, зажмурившись, вздохнул, удовлетворенно и уважительно.
А когда он, нацепив на вилку кусочек пушистого хлеба, уже старательно «вылизывал» подлив, у стола возникла Сашенька.
–Здравствуй, Макс!
Волошин отложил вилку, встал, резко двинув задом венский стул под собой, и галантно склонился над протянутой к нему ручкой в желтой перчатке. Поцеловал выше бортика – точнее, пощекотал усами и не слишком-то ухоженной бородой.
–Ах, Макс! – Сашенька горестно закатила глаза.
Волошин обошел стол, отодвинул ей стул. Орлова села и тут же принялась глухо рыдать. Максу стало неудобно, он начал озираться… И краем глаза заметил, что «клетчатый» гражданин притаился за кадками с растительностью и смотрит на них как тигр, узревший добычу, словом – едва не подергивает кончиком хвоста.
–Ты не представляешь, что я переживаю с этим тираном! – Сашенька подносила платочек к глазам, – Он мучит меня своей беспричинной ревностью и точь-в-точь сумасшедший. Все твердит одно и то же: запрещаю то, запрещаю это. Он запретил мне видеться с тобой! Я так устала, Макс! С того вечера у меня не было ни дня покоя. А ты даже ни разу не позвонил! Скучал?
Макс заметил, что кусты в кадках нервно шевельнулись – тигр сгруппировался и готовился к прыжку. Поэт хихикнул, нежно взял Сашеньку за руку и сладострастно, насколько позволяла физиономия, заглянул ей в глаза.
–Дорогая, как же, скучал! Без тебя, право, очень скучно! И, позволь, если б я позвонил – твой троглодит просто съел бы тебя вместо ужина. Не хочешь ли позавтракать, кстати?
Сашенька чахло посмотрела на меню – тело ее алкало иной пищи. И заговорила страстно:
–Если бы ты любил меня, ты бы не дал этому деспоту так издеваться надо мной!
–Позволь, – уточнил Волошин, отхлебывая кофе, – Здесь я бессилен: он твой муж.
Сашенькины плечики снова вздрогнули от готовых прорваться рыданий.
–Да, но если б ты хотя бы умел стрелять…
Макс замер, осмысливая сказанное, а когда до него «дошло» – откинулся на спинку стула и от души расхохотался.
–Дорогая, я не карающий серафим, а узы брака священны.
–Скажи это кому-нибудь другому, – обиделась Сашенька.
Макс подал знак проходящему мимо официанту:
–Принесите даме чаю и десерт, лучшее.
–Сию минуту-с!
–Итак, моя дорогая, зачем ты меня позвала? – хоть он и поглаживал ее ручку, Сашенька снова обиделась, вспыхнула – все, что Макс говорил сейчас, было невпопад.
–Ирония не уместна, Макс. Хочу тебя предупредить, – холодно начала Орлова, – Мой муж… он…
Она не успела договорить, потому что поэт, исключительно забавы ради, повинуясь шаловливому сытому настроению, потянулся через стол облобызать ее золотистую кожицу, открывающуюся между бортиком перчатки и рукавом платья. В этот самый момент «клетчатый» одним рывком преодолел расстояние от кадок до их столика и дал Волошину хлесткую пощечину.
Макс вскипел. Вскочил. Схватил стакан с водой у проходящего мимо официанта. И выплеснул нахалу в лицо.
Сашенька обмерла, заметалась…
Публика перестала работать ртами и вилками – зал затих, только механическое пианино в сотый раз наяривало что-то бравурное.
Господин утер рукой лицо, с ненавистью глядя на Макса, затем суетливо стал вытаскивать что-то из кармана.
–Ах! Боже мой! Дорогой, не надо, не надо! – запричитала Сашенька одними губами, а изгиб ее тела принял весьма характерную позу – такую позу обычно принимает героиня кинокартины перед тем, как разъяренный муж пальнет в нее и любовника.
Наконец, господин вынул скомканное письмо и с пафосом швырнул его на стол.
–Милостивый государь! Прошу-с ознакомиться. И не крутить более с чужими женами – можете обжечься!
–Так вот оно что!
Волошин едва удержался, чтоб не расхохотаться. Но, соблюдая закон жанра, резко схватил письмо, тряхнул его, разворачивая, и прочел. Это был малосодержательный, но многословный и весьма бездарный перечень упреков и нотаций, оканчивающийся фразой: «с огнем шутить опасно, так-то-с!».