Каштаны на память
Шрифт:
После боя под Малой Обуховкой штурмбаннфюрер Вассерман убедился, что действовать нужно осмотрительнее, используя даже скверную погоду, когда во время метели партизаны идут в села поодиночке или отдельными группами — в разведку, за продовольствием или просто погреться. В засады он посылал по два, по три взвода хорошо вооруженных солдат и полицаев, которые были проводниками.
Вскоре был убит из засады секретарь Миргородского райкома партии Григорий Авксентиевич. «Умру, а не отступлю с родной земли!» — сказал он пограничникам на прощание, и слова эти были девизом его жизни. Команды штурмбаннфюрера Вассермана продолжали
Вот так, вынюхивая, выслеживая отряд Опенкина, штурмбаннфюрер наскочил на след от саней с высокими и узкими полозьями. Сани эти заинтересовали Вассермана, так как до сих пор партизаны ездили обычными санями с широкими полозьями. А под Малой Обуховкой Опенкин, как выяснилось потом, даже замел следы от саней ветвями. «Вот это сюжет! Может, тут проехал сам секретарь обкома?» — подумал Вассерман и немедленно послал разведку по следу. Гонка продолжалась недолго. Через каких-то полтора километра солдаты дали знак, что к ним может подойти сам штурмбаннфюрер. От удивления он чуть не выронил бинокль. На санях, застеленных цветастым ковром, сидел человек в пальто с большим воротником и держал на коленях развернутый рушник. На рушнике бутылка, чарка, закуска. Оружие — автомат — висело на спинке саней. Человек выпил чарку, вторую и начал аппетитно закусывать, вытирая губы рушником. Вокруг стояли люди, вооруженные винтовками. «Это его охрана!» — потирал Вассерман руки в предвкушении удачной охоты.
Тем временем около саней разгорелся спор.
— Позор так воевать, как мы! — крикнул кто-то из охраны.
— Помилуй бог! Он еще и разглагольствует! Да если бы не я, от вас под Малой Обуховкой и мокрого места не осталось бы! А вы живы и здоровы! Растает снег, мы заживем! — отчитывал подчиненных и обосновывал свою стратегию и тактику Пужай.
— А когда нам можно перекусить? — спросил второй.
— Помилуй бог! Не могу же я есть и крутить головой туда-сюда, не идут ли немцы… Пища — вещь деликатная, — и Пужай продолжал жевать кусок баранины. — Секретарь райкома партии и тот погиб. А вы под моим началом так всю войну пройдете. Следили бы, понимаешь, за дорогой как следует!
Пока шла эта перебранка, каратели разделились на три группы, потом громко крича и стреляя из автоматов, атаковали сани и их сопровождение. Кто-то из охраны сделал два или три выстрела. Некоторые сразу же умолкли навсегда под автоматными очередями немцев. Пужай, хлопая глазами, машинально вытирал руки, потом решительно поднял их вверх.
— Помилуй бог! Сдаюсь, господа немцы! Без сопротивления. Автомат мой вот! — мотал он головой вниз и немного вбок.
Вассерман, заложив руки за спину, самодовольно сказал:
— Картина! Я непременно напишу этот сюжет и подарю фюреру!
— Хайль Гитлер! — загорланили солдаты. Пужай на всякий случай тоже выкрикнул:
— Хайль Гитлер!..
Однако Вассерман сделал вид, будто не расслышал то, что выпалил со страху человек на санях, и спросил совершенно серьезно:
— Вы Опенкин, командир объединенного отряда?
— Помилуй бог! — залепетал Пужай, впервые подумав, что эти слова сейчас как раз кстати. — Помилуй бог! Никакой я не Опенкин! Мне с ним всегда было не по пути.
— Вы секретарь Полтавского подпольного обкома партии? — снова спросил Вассерман, которому так хотелось, чтобы в этих санях сидел кто-нибудь из известных партизанских руководителей.
— Что вы?!
— Но вы же сказали, что с Опенкиным вам не по дороге. Вы встречались с ним?
Пужай опустил голову. И не потому, что ему не хотелось говорить правду. На него пристально смотрел один из бойцов его отряда, уже разоруженный и связанный. Пужай в этот момент прощался с остатками своей совести. Что совесть? Ему надо жить! Вот так помолчишь с минуту — и тебя на виселицу.
— Все отдам, только не убивайте! — внезапно завопил Пужай, сбрасывая с себя пальто и протягивая его Вассерману, но Вассерман остановил прыткого толстяка рукой. Этот жест подбодрил Пужая, и он забормотал, глотая слова: — Я Опенкина знаю… Знаю и этих пограничников-чекистов. Еще с прошлой осени, когда ваши славные немецкие войска подходили к Киеву. Помилуй бог! Я душой всегда больше ваш, вполне лояльный. Давно бы сам перешел к вам, да так боялся, что эти выродки убьют! — кивнул он на свою охрану.
Вассерман понял, с кем он имеет дело. К сожалению, ни Опенкин, ни секретарь подпольного обкома не попались в его когти. Но и то важно, что этот тип знает и того и другого, и, определенно, еще многих. Такой пригодится. Только нужно больше страху на него нагнать.
— Если бы ты был офицером Красной Армии — это одно дело. Но ты партизан, бандит — таких сразу уничтожают! — провел Вассерман пальцем по шее.
— Помилуй бог! Да какой я партизан! Я не убил ни одного немца. Я только питался за счет большевистского населения. Ждал момента, чтобы к вам перемахнуть, — умоляющим голосом говорил Пужай, сердце которого уже нырнуло в самые пятки.
Когда каратели с пленными партизанами выехали на шоссе, по которому взад-вперед проносились машины, и угроза любого нападения партизан была исключена, штурмбаннфюрер облегченно вздохнул. Он был таким же трусом, как и бывший старший лейтенант Пужай.
Вдруг он приказал остановить «мерседес». За ним остановились и грузовые машины с крытыми кузовами, в которых ехали пленные.
— Как они тут? — спросил Вассерман у конвоиров.
— Волками смотрят на своего недавнего командира. Особенно эти вот двое, — показал конвоир на пленных.
Двоих партизан вытолкали из машины. Штурмбаннфюрер вынул парабеллум и выстрелил им в головы.
— Все. Можете ехать дальше, — приказал он, пряча пистолет. — Орднунг! Порядок. Настоящий сюжет для картины.
Вассерман теперь перестал опасаться, что кто-нибудь из пленных прибьет или задушит такого ценного «языка», как Пужай. Так безопаснее. Так надежнее.
«Помилуй бог! — прошептал Пужай, когда штурмбаннфюрер вернулся в легковую машину. Он боялся даже дух перевести, так напугали его выстрелы Вассермана. — Но ведь он ради моего спокойствия застрелил их. Я им нужен. Это факт. Вот когда пригодились мои встречи с пограничниками!.. А я ж их и ненавидел, будто знал, что эта ненависть нужна будет, чтобы оправдаться перед немцами! В жизни, понимаешь, как на долгой ниве…»