Каштаны на память
Шрифт:
— Надолго пришли на эту сторону фронта? — несмело спросила мать.
— Пока снова не пошлют, — ответил Андрей.
— Тебе все шуточки! Может, какую-нибудь передышку сделал бы, подучился на курсах, в школе, в училище? Война эта, по всему видно, не закончится в сорок втором.
— Приходится, мама, на ходу учиться. Я, наверно, навсегда связан одной веревочкой, как альпинист, со своими товарищами. Куда Опенкин, Рубен, Мукагов, Колотуха, туда и я. Мы же все — пятая застава. Надо нести ее честь! Да еще
Андрей вытирался свежим, чистым полотенцем, пахнущим льном, водой и даже солнечными лучами, под которыми отбеливалось когда-то полотно.
— Правда, крепкий узелок связывает тебя с бойцами своей заставы, — заметила Полина Ивановна.
Андрей глянул на стол. Там уже стояли тарелки с огурцами, помидорами и квашеными яблоками. На плите — кастрюля, в которой варилась картошка.
— Целый десант гостей ждет, Полина Ива… — Андрей прикусил губу: заговорился. «Не обиделась ли она?»
Но Полина Ивановна сделала вид, что ничего не произошло, и сказала:
— Да. Придут твои друзья — Опенкин, латыш Артур, осетин Шмель, Колотуха, Леся со своей матерью…
— Лида, наверно, не знала, что я возвращаюсь? — спросил Андрей. — Где она?..
— Еще в школе. Прибежит сейчас, — успокоила Полина Ивановна.
— На всякий случай я пойду встречу гостей. А, мама? — посмотрев в зеркало и пригладив взъерошенный чуб, сказал Андрей.
— Иди! — сказала мать, провожая его теплым взглядом.
На улице Андрей сразу же встретил Маргариту Григорьевну и Лесю. Обнял обеих за плечи, прижимая к себе и говоря:
— Теперь вы всегда будете вместе! Слышишь, Леся? Не будь таким неслухом, как на заставе, — намекнул Андрей на то, что девушка не поехала эшелоном на восток вместе с матерью, а осталась на границе вместе с отцом и бойцами.
— Слышишь, дочка, что говорит Андрей? — обняла Лесю мать, заглядывая в ее глаза.
Леся поднялась на цыпочках и поцеловала мать в щеку, Маргарита Григорьевна покраснела и сказала:
— Вот так всегда… Ну, я побежала к Полине Ивановне. Помогу на кухне.
Леся прижалась к груди матери и глубоко вздохнула.
В эту минуту Стоколос припомнил ласковый вечер двадцать первого июня на берегу Прута. Мать и дочка пели на веранде: «Ой у полі три криниченьки…» и что-то вкусное готовили. Леся была в белом, легком, как облачко, платье, собиралась идти на выпускной вечер в городок. «Как давно это было!»
Маргарита Григорьевна пошла, а Андрей мысленно все еще бродил на берегу пограничной реки, искал на небе звезды — Юности, Любви, Надежды и Счастья. Но Леся грустна. «Почему же?»
Он вел ее за руку в небольшой сквер, где по-весеннему оголенные, неуклюжие деревья уже выбрасывали листочки.
— Эх, как здорово, что мы вместе! — сказал Андрей. — А ты по-настоящему молодец! Когда я передавал тебе о замене оператора, даже руки задрожали на ключе.
— Что-то не заметила. Правда, и слышно тебя было плохо, — заговорила Леся. — Ты просто забыл: «OP номер один» ты отстучал с железной выдержкой и твердостью.
— Даже не представляешь, как ты меня поддержала этим «Я люблю вас!» — сказал Андрей, не замечая холодного тона девушки. — Я так и сказал себе: «Леся понимает, что питание к рации у нас кончается, что каждая минута чрезвычайно дорога! Она рассудительна!» Спасибо тебе, милая, родная! Отбил тебе в ответ и я «LB», но принял уже высококлассный спец. Хочешь, я сейчас крикну на весь мир: «Люблю Лесю!» «LB»!
Андрей обнял девушку и хотел поцеловать, но она защитила свои губы пальцами.
— Ты всегда был самонадеянным. И даже тогда, когда снимал меня с вахты на позор всем радистам.
— Что ты, Леся? — отступил на шаг от девушки Андрей.
В его горле начало жечь, словно он разжевал сразу два стручка красного перца, который когда-то давала ему в Лютенках Арина Кирилловна, праправнучка первого русского генерала-артиллериста.
— Хочешь, спроси у Маргариты Григорьевны, что я тогда сказал ей после трудного радиосеанса… Я сказал Маргарите Григорьевне, что Леся стояла на вахте, как бог эфира!
— Не стоит впутывать сюда еще и маму.
— Верно. Обойдемся без мамы, — согласился Андрей. — Но как тогда понимать «LB»?
— Спроси у Ильи Гавриловича.
— А при чем тут Илья Гаврилович?
— Это он подсказал, имея в виду, наверно, свою Анну-Луизу.
— Он был там, когда я передавал?
— Да.
— Можешь не продолжать, — тихим, упавшим голосом сказал Андрей. — А я поверил тебе, считал, что это чистая правда, что ты в то мгновение представила себя на моем месте после тяжкого боя.
Они сели на холодную скамью под акацией. Ствол дерева был шершавый и кривой, а ветви — словно скрюченные руки.
— Леся! Я мог не успеть передать всю радиограмму. После того сеанса я выкинул батареи! — пытался еще объяснить Андрей.
— Ты об этом уже говорил мне.
Над ними щебетали птицы, радуясь весне, шумел по-весеннему теплый ветер из донецкой степи. А им, когда-то клявшимся в любви, верившим в свои звезды, как будто и нечего было сказать друг другу. Эх, лучше б ту радиограмму передавал Артур Рубен. Только ж у него с передачей хуже, нельзя было рисковать. Да неужели Леся не понимает, не может переступить через личную обиду?!