Касторп
Шрифт:
— Ванная занята, — сказала она, пропуская жильца в коридор. — И еще барыня просят сигару курить при открытом окне!
Вероятно, этим заявлением, которое Касторп счел возмутительным, можно было бы завершить весьма подробное описание первого дня, проведенного им в чужом городе. Однако, учитывая, что ему предстоит проучиться здесь целых четыре семестра и впереди у него совершенно неожиданные события, которые глубоко отпечатаются в его душе, побудем с ним в комнате на Каштановой еще несколько минут. Возмущение довольно быстро улеглось, стоило ему заняться своим туалетом. Моясь в тазу, он кратко проанализировал минувший день. Все бы сложилось иначе, куда как лучше, придерживайся он заранее составленного плана. Не приняв предложения Кьекерникса, приехал бы прямо на Каштановую, где застал бы госпожу Вибе и не слонялся бесцельно по окрестностям, как школяр, прогуливающий уроки. Записавшись никак не позже двух на факультет, он бы отправился в центр и — как планировал — плотно пообедал в Старом городе, в рекомендуемом Брокгаузом ресторане. Одинокая долгая прогулка по берегу Мотлавы, возвращение на трамвае при
Однако заснул он не сразу. Крошка от съеденного уже в кровати сухаря застряла между зубами. Пришлось встать, отыскать коробочку с зубочистками, выковырять крошку и прополоскать рот остатками воды из кувшина. Когда он снова лег и устремил взгляд в потолок, тишину, в которую с некоторых пор погрузился дом на Каштановой, нарушили звуки рояля. Кто-то — по-видимому, в бельэтаже — играл экспромт Шуберта. Мягкая, меланхолическая мелодия, запомнившаяся Касторпу с раннего детства, показалась сейчас необыкновенно прекрасной. Но увы, приятный сюрприз был испорчен. С гораздо более близкого расстояния, а именно из ванной госпожи Вибе, до его слуха донеслись странные звуки. Они были похожи на громкие шлепки — то редкие, то следующие один за другим с очень короткими промежутками. Этим звукам сопутствовал идущий будто из-под земли протяжный стон, который — если был человеческим — мог в равной мере выражать как радость, так и страдание. Минуту спустя музыка оборвалась на середине ноты, в тот самый момент, когда мелодия после лирической, исполненной невыразимого очарования экспозиции приобрела драматическую окраску. Из ванной, а может быть, уже из коридора послышались приглушенные голоса и шлепанье — на этот раз по полу — босых ног. Так, по крайней мере, Касторпу показалось. Он перевернулся на бок, натянул одеяло почти по самые уши и наконец уснул.
V
После пяти дождливых, туманных и очень холодных дней октябрь вступил в дивную пору бабьего лета. Извлеченные из шкафов осенние пальто, калоши, шарфы, ба! даже перчатки вернулись обратно на вешалки и в бездонные комоды. Было так тепло, что женщины выходили на улицу в летних шляпах, а мужчины — в особенности из низшего сословия — позволяли себе вышагивать по тротуарам без пиджаков, в жилетах, а часто и завернув рукава сорочек.
Касторп, который первые дождливые дни провел в весьма подавленном настроении — от полного уныния его спасало лишь обилие новых обязанностей, — теперь радовался каждой минуте. Бодрящие сверкающие утра ждали его уже за порогом дома, когда он с портфелем, набитым записями лекций, и картонным тубусом с чертежами, пройдя несколько шагов, сворачивал за угол Каштановой и направлялся к трамвайной остановке. Воздух был такой чистый, что всякая мелочь, на которую падал взгляд, вырисовывалась отчетливее обычного. Карниз дома, падающий кленовый лист или дуга подъезжающего трамвая одинаково доставляли Касторпу радость бескорыстного наблюдения. Большая аллея, в которую врывался разогнавшийся на горке трамвай, горела рыже-золотым пламенем, а огромное здание Высшего технического училища — которое все называли просто политехникумом — казалось на своем холме таким же невесомым и легкомысленным, как один из замков безумного короля Людовика[19]. Касторп, обычно внимательно слушавший лекции по начертательной геометрии, основам кораблестроения, прикладной математике и сосредоточенно выполнявший упражнения по техническому черчению, время от времени отвлекался и, подперев кулаком подбородок, поглядывал в одно из больших окон, за которыми по чистой синеве торжественно плыли ослепительно белые кучевые облака.
Обративший однажды внимание на погруженного в мечтательную задумчивость студента профессор математики Мангольдт громко спросил:
— И какой же, интересно, корень вы можете извлечь из этих облаков?
— Простите, господин профессор, — ответил сконфуженный Касторп, — но если учесть то, что вы минуту назад сказали о последовательности первых цифр, вытекающей из теоремы Ферма, я бы подумал о… бесконечности.
По аудитории прокатилась волна смеха, однако Мангольдт с серьезным видом кивнул и произнес:
— Действительно, это проблема чистой математики, мы же, однако, вернемся к нашим практическим задачам!
Залившийся краской Касторп склонился над своими записями; разумеется, он никак не мог предположить, что в результате этого незначительного инцидента, развеселившего аудиторию, за ним прочно закрепится сорвавшееся у кого-то с языка прозвище. С тех пор однокашники стали звать его Практичным Касторпом, или — проще и короче — Практиком.
Итак, наш Практик вел жизнь идеально упорядоченную, не допускающую никаких случайностей. Вставал он ежедневно в половине седьмого. Сделав при открытом окне от силы три-четыре гимнастических упражнения (будучи уверенным, что большее их количество окажется чересчур утомительным), он совершал за ширмой тщательный туалет. Затем, уже полностью одетый, отправлялся на кухню, где Кашубке — так он называл про себя прислугу госпожи Вибе — подавала ему горячее какао и две булочки. Одну он сразу же с аппетитом съедал, а другую Кашубке заворачивала ему в вощеную бумагу. Эти торопливые
Обедал он в студенческой столовой, решив — хотя меню оставляло желать лучшего, — что так оно удобнее и дешевле. Если послеполуденные занятия начинались не сразу, он спускался на Большую аллею, по которой не спеша доходил до «Caf'e Halbe Allee» или «Caf'e Stoeckmann». При первом, расположенном ближе к центру и довольно популярном, был изрядных размеров сад, зато во втором, находящемся на краю Вжеща, посетителей ждали плюшевые диваны и посеребренные ложечки. В обоих подавали отменный кофе и газеты. И там и там Касторп, покуривающий любимую сигару, чувствовал себя, как нигде, в своей тарелке. Из того и другого кафе открывался вид на Аллею, по которой в эту пору катили конные экипажи, пролетки, трамваи, автомобили, прогуливались пары. Если же перерыв между занятиями был недостаточно долгим, после обеда Касторп шел в сквер перед главным зданием политехникума и тут, усевшись на скамейку и удобно вытянув ноги, с ненамного меньшим, чем в кафе, удовольствием закуривал «Марию Манчини». Вечера он проводил исключительно на Каштановой. Кашубке с разрешения госпожи Вибе ужин приносила ему в комнату.
Этот в высшей степени размеренный образ жизни удовлетворял Касторпа по нескольким причинам. Во-первых, отдаленность жилья спасала его от опрометчивых знакомств. Разумеется, кое с кем из сокурсников — о которых речь впереди — он охотно болтал на переменах, в столовой, маленькой читальне или на бульваре, но эти мимолетные беседы не требовали ничего, кроме сдержанной открытости, а Касторпу такое отношение к миру импонировало больше всего. Во-вторых, он быстро понял, что, если не хочет опозориться на первых же коллоквиумах и экзаменах, должен трудиться гораздо усерднее, чем это ему казалось в Гамбурге. Потому после ужина он открывал свои тетради и всякое сложное задание расчленял на отдельные элементы долго и основательно, пока не добирался до самой сути. Случалось, он засыпал, уронив голову на учебник начертательной геометрии, однако, проснувшись, никогда не жалел, что не сидит сейчас с приятелями за кувшином пива или не разгуливает в веселой компании по городу. В-третьих, неукоснительно выполняя установленные раз и навсегда правила, он чувствовал себя гораздо свободнее, чем если бы, закрутившись в водовороте связей и отношений, вынужденно тратил время на множество разных дел, не вкладывая, правда, в это душу. Так, Касторпу благополучно удалось не стать членом Северонемецкого общества гребцов, Гданьского певческого союза, Студенческой кассы взаимопомощи, Общества молодых лютеран, пребывающих за пределами отчего дома, Общества распространения немецкого духа и культуры в восточных областях, Союза абстинентов, Общества любителей античности «Омфалос», Академической лиги нравственного развития, Пангерманского объединения викингов и одной из двух уже упоминавшихся корпораций: «Германии» либо «Пруссии». Одной из двух, поскольку, в отличие от всех остальных обществ и союзов, каждая из этих элитарных корпораций не допускала участия своих членов в любой другой.
Общение с госпожой Вибе, сведенное к необходимому минимуму, тоже не составляло для него труда. Доплатив не так уж и много, он пользовался ванной по понедельникам, средам и субботам. Кашубке тогда растапливала чугунную колонку, и Касторп лежал в теплой воде, уткнувшись взглядом в разноцветные стеклышки витражного окна, столько, сколько ему хотелось. Единственное, чего госпожа Хильдегарда Вибе «не могла ему простить» (здесь мы повторяем ее выражение), так это его отсутствия за воскресным столом, тем более что, желая привлечь «ужасного нелюдима в общество» (это тоже ее слова), она предлагала Касторпу отменный обед с кофе и десертом за полцены.
Но у него на этот счет было свое мнение. По воскресеньям он спал дольше обычного или по крайней мере до девяти валялся в кровати. После завтрака, на который Кашубке подавала яйца всмятку, белый хлеб с ветчиной, дрожжевые булочки и кофе, Касторп возвращался к себе в комнату, где еще с полчаса предавался приятному ничегонеделанию. С чашкой недопитого кофе и зажженной сигарой он смотрел через открытое окно на далекие холмы, луга, сады и трамвайные пути. Созерцание широких просторов создавало приятное настроение легкой меланхолии. Час спустя Касторп уже выходил из трамвая у Зеленых ворот и отправлялся бродить по улицам старого Гданьска. Неторопливо и методично он осматривал исторические здания, отвечающие ганзейским традициям и близкие архитектурному стилю его родного города, однако чем-то неуловимо отличающиеся. Проголодавшись, он заходил в первый попавшийся скромный ресторан, где, угостившись для начала рюмкой местной водки и превосходной селедочкой, заказывал сытный обед, неизменно заканчивавшийся кофе, газетой и любимой сигарой. Потом он долго гулял по набережным Мотлавы, поглядывая на неподвижные подъемные краны, пустой фарватер и пришвартованные к причалам суда. Сонная воскресная атмосфера старого порта приводила на ум отдыхающий механизм; понятно было, что достаточно его запустить, как загудят буксиры, оживут краны, заскрежещут на стрелках вагоны, и вся эта сложная система вновь примется за работу, будто сердце, нагнетающее кровь в аорту.