Кастрация

Шуляк Станислав Иванович

Он в очках полупрозрачных, полунепрозрачных, полудымчатых, полутемных, а сам невозмутим и бесцветен. Если бы не обязанность молитвы, я непременно бы теперь постарался вывести его из себя. Ни следа жалости, ни следа безразличия, в руках его негашеная известь моего настоящего, но даже мгновения лишнего мне не выторговать у него. В изголовье у меня столик низенький ставят с инструментом, на который мне себя даже не заставить

взглянуть. Святая Агнесса, маленькая сестра, кисточкой намыливает мой лобок и после ловко выбривает пах. Движения ее суховаты и отрывисты, и это почти позволяет мне избежать эрекции, когда она меня касается пальцами. Смущения во мне никакого, я где-то оставил его прежде, и потеря только восполнена трепетом. И настоящее отравлено горечью дрогнувших аллегорий. Пользование фотоаппаратами и биноклями не разрешается. Сестра куда-то исчезает на минуту, но потом появляется вновь, корректная и непроницаемая. И теперь начинается. Доктор ощупывает мои гениталии, отводит рукой мошонку, сдвигает крайнюю плоть. Он как будто играет, все длится гораздо дольше, чем необходимо для простого осмотра, и испарина ужаса виски мои покрывает. Я перестал что-либо понимать, пальцы его уже изучили каждую клеточку, неужто, пока наиграется мне ожидать?! Внезапно отходит. Что-то рядом на столике звякает, и я вздрагиваю. Ноги мои широко раздвинуты, и сестра, занявши место доктора, обильно натирает спиртом ляжки, мошонку, лобок. Спирт щиплет, ужасно щиплет мошонку и холодит кожу вокруг, боль нестерпимая, и с каждой секундой все нарастает, а эта маленькая изуверка спирта не жалеет.

– Трите, трите, сестра, - шипит внезапно откуда-то появившийся доктор, - скорее. Нужно, чтобы он обессилел от боли.

Но как же это возможно переносить, это больше, чем можно перенести. Я никогда не знал своего существования, никто никогда не приносил мне столько боли, вот они - все мои мучители, они соединились, чтобы идти со мной рука об руку. Что-то теперь поделывает изуверка-сестра?
– Не бойтесь, - говорит доктор, и холодная сталь вдруг вспарывает мою кожу. Что же вы делаете?! Ведь я от прежней боли еще не успел отойти. Как это там?.. Ах да, эпидермис... он не толще папиросной бумаги. Нет, только не сюда!.. Кто там так визжит в зале, визжит за меня, мой ужас кому известен еще быть может? Господи, да неужели я теперь себя не узнаю, неужели и Ты так Себя не узнаешь в безразличии

небытия?! Зубы мои стиснуты так, что едва не крошатся, но боль и их разжимает. Попробуем себя уговорить. Это тоже самое, что удаление больного зуба. Возможно ли, что я кого-то умоляю?! И чувствую слезы свои на скулах и за ушами. Еще, еще!.. Я так этого хотел, всегда хотел, и я ни о чем не жалею. Пускай только... Какая страшная сталь, как глубоко!.. Зову иных на войну расточительности и созерцаний. Специальность моя - иллюзии, с которыми мир навязывается к его населению. Они думают, что это им поможет. Бессилие в подножиях заносчивостей; я его навсегда запомню, я его опишу. Со мною мой невидимый друг, моя обуза. Что? Светопреставление? Страшный суд? Только конец цитаты!.. Я не могу больше, я больше не могу!.. Надежда есть сумма утешений; и вобрал в себя все отчаяние взамен иссякнувшей силы; действительно - Губка. Насколько прежде себя не знал. Здесь вступаю я. И горячкою несчастья разбужен, но размозжен. Затылком отчаянно бьюсь в намерении себя оглушить, весь стол залит моей кровью, трибуны наползают откуда-то сбоку, и внезапно боль... отступает.

– Шить, - отрывисто говорит доктор, нарочно возле самого уха, и снова начинаю слышать. Внизу все горит, в кювете на столике валяется что-то вроде куриных потрохов, смотреть не могу, ничего не могу. Если бы только не рези в глазах, не эти рези; и гортань свою пробую стоном, но та будто задубела, и даже звука единого не выходит.
– Пульс?
– говорит доктор, и ему отвечают, кажется, отвечают, но он снова далеко, и только руки его во мне, протянулись руки из неизвестного.
– Скорее, - сквозь зубы бесцветный доктор повторяет сестре, и едва только...

После помню, что силился улыбнуться, когда меня провозили мимо трибун. И что был за шум? Ах да, это аплодисменты. Не считаю себя ревностным сторонником зашифрованных украшений рассудочности, но только лоялен к автоматическим проблескам их в тончайшей материи творчества. Гримаса, думаю, мне удалась. Мне не чудилась опустошенность, я не загадывал ни о чем наперед. Вспоминал ли я что-то? Сожалел ли о чем-нибудь? Радовался чему-то? Не знаю.

Вечером пошел дождь, над всею почвою пошел дождь, небо разрешилось дождем. Я всего только хотел восстановления гордости.