Кастрация
Шрифт:
– Автомобиль министра внутренних дел уже здесь, - удовлетворенно замечает Робинсон, глядя куда-то в сторону.
– Разве мы опаздываем?
– механически отзываюсь я.
– Мы все делаем точно, - с определенностью отвечает мне Робинсон. Просто его превосходительство не желает упускать такой прекрасный повод для беседы с наиболее уважаемыми людьми из числа приглашенных.
– А много их будет всего?
– Приблизительно около ста пятидесяти, - говорит инженер.
– Внутри прессы не будет. Но здесь тебе придется через это пройти, ничего не поделаешь. Приготовься. Можешь их немного подразнить; особенно
Автомобили останавливаются, и толпа от особняка бросается в нашу сторону.
– Началось, - сквозь зубы бормочет инженер, и взгляд его делается жестче.
– Ты готов?
– подобно застывающему расплаву.
– Готов, - головою киваю, и выходим.
Через секунду мы полностью окружены, мелькают вспышки, щелкают аппараты, стрекочут камеры, и - десятки и сотни разных лиц. Перед нами расчищают дорогу, и все же, несмотря на сноровку этих людей, инженеру и мне то и дело приходится останавливаться. Репортеры выкрикивают названия газет и программ, которые представляют, и сыплют свои вопросы одни за другими.
– Ну вот, - шепчет мне Робинсон, - сейчас врежь-ка им слегка.
– И рука его у меня на затылке, так и идем. Мы с ним как два заговорщика в фаворе. Мне теперь никогда не оставаться с собою наедине, мне, подвизающемуся в исполнении личного смысла и тугоплавкости существования. Мир есть мысль, и мысль есть мир; и в сумме не стоят даже серьезного богохульства. В мышеловке псевдобратства и размеренности. И третье проявление мужества сверх двух цицероновых - презрение к себе. Какая злополучная жизнь; та, что выбирает нас. О чем? Мученик мгновения.
– Спасибо, друзья!
– вдруг остановившись, кричу я.
– Мне доставляет радость ваше внимание ко мне. Уверен, что искренни помыслы каждого из вас. Вас здесь так много, но лицо каждого из вас излучает сочувствие!..
– и град вопросов отовсюду сыплется на меня.
– Что вы собираетесь делать завтра? Ваши планы на завтра?
– Ваш любимый цвет?
– Когда созрело ваше решение идти именно этим путем?
– Не станет ли это мешать вашему искусству?
– С какой из ваших привычек вы хотели бы и никак не можете расстаться?
Я весь словно на шарнирах, я на каждый укол успеваю отреагировать вниманием, я запоминаю все.
– Не будьте слишком нетерпеливы, - весело выкрикиваю я, - и дайте мне хотя бы по три секунды на ответ, а в противном случае, вы можете сами их сочинять за меня.
– Ваш любимый цвет? Скажите: ваш любимый цвет?
– настойчиво теребит меня немолодая полная блондинка с микрофоном в руке. Не понимаю, отчего это важно.
– Серый. Около голубого. Цвет неопределенности. Тот, что может прикинуться любым другим из цветов.
– С какой первой мыслью вы проснулись сегодня?
– Я вспоминал: сегодня четверг или пятница?
– Да ведь сегодня всего лишь среда, - поправляет меня один из репортеров с энергичным лицом a la yankee, жующий резинку.
– Ну вот, - усмехаюсь в ответ.
– Благодаря вам теперь я это знаю точно.
– Многие вокруг улыбаются, атмосфера смягчается, несомненно все пока идет хорошо, из рук вон хорошо; злая искра иронии все время подрагивает во мне; все это только спортивная разминка, думаю я, не более чем спортивная разминка. Мне не отмежеваться от снов своих и намерений,
– Пожалуйста, скажите еще насчет своих привычек.
– Привычка, с которой я хотел бы расстаться? Делать всегда то, чего ждут от меня другие. Это, впрочем, не хуже привычки делать то, чего жду от себя сам.
– Когда созрело ваше решение?
– Ну что вы?!
– нарочно тяну я.
– Это же так просто. Наверное, когда созрело мое решение, тогда созрел и я сам. Одно неотделимо от другого. Думаю, я вам ответил.
– Считаете ли вы, - громко спрашивает худощавый молодой репортер в очках, за которыми не видно глаз, - что вас и нескольких ваших предшественников достаточно для того, чтобы ваше совместное духовное действие оказалось заметным в масштабах сообщества?
– Но ведь нужно немного подождать, - с некоторой судорогой насмешливости отвечаю я.
– Бог, увы, не так быстро высиживает свои яйца.
– Это тот, который умер?
– невозмутимо выкрикивает молодой репортер, и в большом блокноте с легкостью вычерчивает густые закорючки своей привычной трудовой стенографии.
– Или те, которые умерли?
– Это те, которые не рождались, - отрезаю я. Через мгновение будто сбрасываю с себя ношу.
– Я ведь и не говорю, что будет все просто, прибавляю я с невозможною выразительностью.
– Слишком уж мир захватан руками и загажен мыслью. Когда поднимаешь ногу для нового шага, как удержаться от падения?! Ведь на волоске висишь!.. И не нужно, говорю вам, домысливать никаких святотатств, ибо теперь и святость сама святотатственна!..
– Так-так, - удовлетворенно бормочет Робинсон подле меня, и я слышу. Это вам не какой-нибудь косноязыкий.
– Значит все должно идти так, как идет?
– и возле затылка голос звучит, как будто рождаясь из самого воздуха.
– Не спешите!
– хохочу я; и со мною только моя свобода, моя и ничья больше; и снова беззаконие именем неожиданности.
– Не спешите. Не нужно кастрировать меня раньше времени.
– Итак, можно ли все же считать вас вовсе не религиозным, так ли это? спрашивает еще одна женщина, я ищу ее глазами, но почти не могу ее видеть за спинами остальных.
С гуттаперчевою душою моей я прирастаю к ее голосу.
– Но можно и не считать, - утвердительно киваю я головой.
– А кстати, я думал, мы с вами договорились, что не полезем в философию. Я, во всяком случае, постараюсь обойти ее по самому краю.
– И в зубах навяз нынешний лейтмотив помпезности. Железное горло.
– Религии - доминирующие заблуждения в границах сообществ, и исповедующие те разнятся только неравенством искушенности и злонамеренности. Я мог бы сказать вам, что Бог для меня - продавец вечности. И Он же есть ростовщик, хуже ростовщика. Отпуская безликое, Он получает обратно одушевленное и облагороженное. Гораздо более угнетения неистинностью всякая религиозность отпугивает меня самовластьем установленности и определенности. Нелегко теперь принимать общеизвестное или всезначимое!.. Что вообще можно принимать? Мир, например, до сих пор у меня на подозрении. Так теперь только остается даже и самой брезгливостью брезговать!..
– и дыхание прерывается на мгновение, которым стоящий вблизи инженер успевает воспользоваться.