Кастрация

Шуляк Станислав Иванович

– А ты не потому ли так говоришь, - холодно возражаю я, - что у тебя самого слишком большие амбиции пропали без исполнения?

– Послушай, - касается моей руки Брукезия, и вижу, что бес какой-то распирает его изнутри, - как по-твоему, из чего Господь сотворил Адама?

– Из глины, конечно, - тому отвечает Кимврог.
– Из праха земного. Сказано: И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. Книга Бытия, глава вторая, стих седьмой.

– Какой черт - из глины?!
– только отмахивается Брукезия.
– Какая тогда глина? Откуда? Ее выдумали

только, чтобы самим себе польстить. Адама Господь сотворил из Своего дерьма. Этого материала повсюду было вдоволь тогда, ведь про отхожие места не сказано нигде, что они также относятся к шести дням Творения. Конечно, из дерьма. Да и потом всему сословию адамову изрядно досталось блага от его прародителей.

Кимврог с Альмавивой смеются выдумке товарища своего и, должно быть, рассчитывают на меня.

– Послушай, Лягушонок, - с легким презрением Брукезии говорю, - а ведь это они смеются над тобой.

– Он не лягушонок, - серьезно поправляет меня Кимврог; и привыкаю к прозвищам их понемногу.
– Он хамелеон.

– Гу-убка!..
– глядя на меня будто на диковину, вдруг мелодично тянет Альмавива.
– Какой Губка!..

– Ты думаешь - Губка?
– озабоченно переспрашивает Кимврог.
– Не Сычок?

– Нет-нет, Губка, - снова говорит самый молодой из троих.
– Да посмотри же сам.

Губка так Губка, мне все равно, что они обо мне еще придумают, или как назовут. "Антильские девушки" закончились, и теперь - "Шаги на снегу". Я рассматриваю всех троих без отвращения, но мне только с ними никак не почувствовать сродства. Девушки ли перевелись, острова ли с лица земли стерты? Будем считать это ноктюрном. Пируэты противоречия. Наследник. Последователь. Венеты и прасины в торжественном полувозбуждении негромко переговариваются между собой на трибунах, неясное гудение, наподобие шмелиного, разносится по залу.

– Лучше бы я стал астронавтом, - со вздохом вдруг Брукезия говорит, ни к кому не обращаясь, как будто поглощенный собой.
– Подумать только, а ведь в свое время у меня была такая возможность.

– А-А!..
– безразлично отмахивается Альмавива, - такое же дерьмо!..

– Тебя нельзя было отправлять в космос, - насмешливо Кимврог возражает товарищу своему.
– Находясь в составе малочисленного экипажа, ты бы там... Ты, наверное, не в курсе, - поясняет он мне, - что наш друг Брукезия в прежние времена отличался ярко выраженной склонностью к гомосексуальным контактам. Теперь-то он, конечно, не опасен...
– он и Альмавива хохочут, но Альмавива внезапно умолкает, мрачнеет и немного вроде даже отдаляется от нас. Все у них подстроено, каждое движение подстроено, догадываюсь я. Я жалею о каждой минуте лояльности, которой всегда искусно находил оправдания. Путь презрения моего - в сторону объективности. Пуповина признательности надорвана. Я безо всяких прародителей - африканцев - ношу в себе семена сенсационных и надсадных озарений.

– Как бы там ни было, но опыт все-таки получился любопытным, продолжает Кимврог.
– Одни свойства, естественно, снивелировались, другие же проявляются резче, заметнее. Однако, стоит ли это той цены, которую?..

– А я все-таки согласен с Альмавивой, - Брукезия на то отзывается. Все кругом дерьмо, одно дерьмо. Истина в том, что из нас, избранных, все еще избирают. А зачем, для чего?.. Или

все только одна игра, дорогостоящая игра, которую называют жизнью?.. Игра для пресыщенной власти и обывателя!.. Какие роли отведены каждому из нас?.. А? Вот ты, немчура, что молчишь? напускается он на Кимврога.

– Да пошел ты!..
– огрызается тот.

– Ну, наш Губка ничего не боится, - продолжает Брукезия.
– Ведь он-то, конечно, твердо рассчитывает как раз и быть избранным. И он, если уж совсем ему станет невмоготу, уж конечно, сумеет дезертировать во власть или в созерцание, не так ли?

– Угадал, милый, - язвительно отвечаю я.

– Один погиб от кровоизлияния в мозг, - начинает Кимврог, - другой перерезал себе вены, еще один выбросился из окна на двадцать втором этаже, двое неизлечимо больны психически, мой непосредственный предшественник заперся в загородном доме, охраняемом десятком волкодавов, и, говорят, строчит один за другим какие-то трактаты мистического содержания, представляющие собой невероятную заумь и бессмыслицу, его уже несколько лет не видела ни одна живая душа. Истории этих людей мало кому известны, но это не значит, что их не существовало. Известна же одна праздничная, торжественная сторона. Опыт противостояния никогда не гарантия праведности, но всегда свидетельство скрытой нечистоты. Вообще же новая непорочность едва ли оправдывает себя. Хотя, может быть, просто вероятность попадания мала, а сама идея...

– Господа мерины, - карикатурно гнусавит вдруг Альмавива.
– Не нужно преждевременно портить этого славного жеребчика.

– Этот жеребчик, - холодно возражает Брукезия, - не без своей парши занесся в наш табун.

– Ваша кабанья настойчивость...
– говорю я, и тут же умолкаю, и все четверо наблюдаем, как стремительно подходит к нам Робинсон.

– Познакомились, - с налета инженер замечает и после глядит на Кимврога.
– Ну и?..

– Губка, - бесцветно отвечает тот.

– Губка?
– вскидывает бровь инженер. Геральдика. Резкость автоматизма его тревожит. Все время.
– Губка. Ага. Его превосходительство не станет выступать, - говорит мне, - но просил тебе передать, что он рад тому, что именно такой человек, как ты, избран нами.

– Благодарю, - сухо отвечаю я.

– Ну, тогда пошли, - говорит он.

– Ну, что ж, мальчики, - насмешливо оборачиваюсь я к притихшей троице.
– Желаю вам теперь приятного времяпровождения.
– До конца стану невозмутимость свою испытывать. Рельефно. Еще один раз. Чтобы.

– Да, - серьезно отвечает Кимврог.
– И тебе того же.

– Аминь, - говорит инженер.

На ногах негнущихся вместе с инженером иду, и пересекаем весь зал наискось, по раскачивающемуся полу, они землетрясение все же решили приурочить к этому торжеству, думаю я, я все время опасаюсь падения, и трудов невиданных мне стоит удержаться. И его гордость около власти абсолютного. Не меньше ли стало теперь моих вылазок в область немыслимого? Но разве автоматизм изощренности не овладевает все более мною?! Подчеркнуто неспокоен. Старики отвечают юношам злобой на их кричащие идеи. К двум микрофонам подходим, установленным против трибун, и тишина нависает над залом, будто полотно из напряжения сотканное. А где-то в иное время я, может быть, окажусь сентиментальным. Но долее длить невозможно. Немыслимо. Сперва.