Кастрация
Шрифт:
– Не беспокойтесь, мы сейчас уходим, - говорят мне, - мы не собираемся досиживать с вами остаток ночи.
– Хорошо, - говорю я не своим голосом и как будто не своим горлом.
– Я сейчас буду ложиться.
Мне возвращают мои ключи, я, утерши рукавом испарину на лице, иду провожать гостей, меня шатает из стороны в сторону, за мной наблюдают, и стараюсь не показать своего измождения. Мне желают спокойной ночи, с усилием я отвечаю и запираю за парнями дверь. И с последним уходит горечь. Мне теперь только нужно избегать всех зеркал, да меня и не заставить сейчас в них смотреть. Бесцельно обратно бреду, и руки мои повисли, будто закованные в кандалы. Несравнимо. Упадок наш подкрепляется также созерцанием божьей атрофии, которая - много сказать - угнетающа, но только досадна. Жизнь - дар посторонний, зачастую даже бесполезный или тягостный, тогда как смерть уже личное дело всякой обособленной души, в которую даже божье вмешательство неуместно. Цепляюсь только за каждый вздох, в холле я прижимаюсь спиной к стенке, кожей ощущая поверхность сиреневатого декоративного пластика, я не в силах доползти даже до кресла или до спальни, хорошо же меня обработали, и снова возникает сознание: дальше нельзя. Я и не пытаюсь. Бронзовый век неподвижности скрадывает сутолоку моих усилий. Небо не хвалите с тучами, угрожающими громом или бессмертием. Точность.
Сегодня я только имярек, и сонливость заполняет меня по самые
Он как и я вздрагивает, и друг на друга смотрим ошалело и нерассудочно.
– Так, - наконец вырывается у меня. А чего я ожидал, впрочем; кого я, собственно, ожидал увидеть?! Шепот мой прерывист, и едва производится горлом. Марк хватает меня за руку и поспешно подтаскивает к себе, и, прильнувши всем телом, беззвучно на ухо шепчет.
– Тс-с!.. Тихо!..
– никто не знает, я давно уже здесь, еще когда ты... Послушай. Я принес тебе морфий. Здесь морфий. Шприц и две ампулы.
– Марк, - только тихо шепчу.
– Я видел тебя там на мосту.
– Я знаю, - отвечает и вкладывает мне в руку сверток с ампулами и шприцем; пальцами сразу содержимое ощущаю.
– Возьми же. Здесь все, что нужно. Никто не должен знать. Что ты раздумываешь?
– Спасибо, - говорю и сжимаю сверток в ладони.
– А теперь уходи. Ты не должен здесь оставаться.
– Как ты теперь?
– Уходи, Марк, - повторяю настойчиво.
– Как ты?
– немного и он повышает голос, и уступаю.
– Меня специально, должно быть, проводят через безнадежность, - говорю.
– Конечно, во мне сидит какая-то программа, которую вогнали при помощи химии, а без того у них не выходило ни черта. По-моему, там еще находились кто-то кроме тех, кого я видел. Сейчас я все начисто забыл, но, когда будет нужно, оно непременно всплывет и исполнится во мне, и никакого противодействия не будет, если только все станет идти на благо таланту. В этом я уверен. И это все. Со мной что-то случилось, - с бесцветной растерянностью говорю, и слушатель мой глаз с меня не сводит.
– Меня не пускают в себя, ты не знаешь, что это такое!.. А впрочем, ничего. Из всех сопротивлений возможно только безутешное блеянье. Ну все! Теперь все!
– и я дверь за собой закрываю, не обращая уже внимания на Марка. Да тебе-то что, собственно?! Земляничное безразличие. Жалости не стоит моя прямая спина и плечи в сотворении измождения. Мы так любили сами себя. Человек силен под защитой незрелости, и ею козыряет словно оружием перед обстоятельствами. С прежним беззвучием. Вооруженный бесцельностью.
Мое безумие идет через ноги, через бесконечные и нестерпимые переходы текущего дня. Сколько пройдено сегодня безосновательного, сколько шагов сделано неосмысленных. Я силился пешком избежать сумасшествия, или, наоборот, настигнуть того, я искал защиты у бездушных машин. Я в холле, но что мне делать в холле, когда злое беспокойство в груди захватило какой-то важный нерв и играет мною легче, чем на флейте. Элеазар, сын Иаира. Иногда вспоминаю. Стремительность движений моих беспорядочна, будто в плохой пантомиме, текущее мгновение меня обжигает перед тем, как исчезнуть. Теперь поздно, все поздно, жить уже поздно, одно только можно попробовать одурманить себя, избавиться от боли. И одна ампула будет на утро. Шприц у меня есть свой, этого мне не нужно было от Марка. Если только мой утренний наркоз никем не будет замечен. Мне не следует, разумеется, утрачивать своей способности к ощущению, теперь не только я, не один я способен на чудеса, расцвечивающие существование. Но я все же еще ожидаю в себе какого-либо важнейшего из откровений. На кухне у меня все есть - шприц и резиновый жгут, и шаги и движения мои - шаги и движения человека со вполне созревшею целью. Не без способности наблюдения. Пустые глазницы.
Машинально жую ломтик салями и пресноватый крекер, печеный до цвета позолоты, запиваю апельсиновым соком, замечаю, что порядочно голоден, но из этого не следует ничего. Ночь - праздник подделки и мистификаций. Во мне вовсе не так много дара ранимости, и оттого пусть не спрашивают с меня обстоятельств ожесточений, падкие до сенсаций беззастенчивости. Перетягиваю руку жгутом выше локтя, помогая себе зубами, и вены сразу же набухают, пока я за ними слежу. Сверток разворачиваю, принесенный Марком, и ампулы сжимаю в ладони, ощущая небольшое волнение. В преддверии дрожи. Запомнивший окраску беспокойства. Отечество полно фальши, и меня принуждают к прозябанию по законам, в которые сами же не верят, которые сами же не чтут. Сейчас себе инъекцию сделаю, и можно будет напряжение сбросить, как старый халат. У ампулы кончик обламываю и прозрачный пластмассовый шприц заполняю лекарством. Я все сделаю как нужно, свидетелей нет, малокровие ощущений моих усугубляется многократно отщепенчеством, к коему теперь направлен. Прислушиваясь к биениям времени - инструменту размеренности. Пульс.
Я протираю кожу спиртом, левой руке приятна ее беспомощность, ей нравится забота, и, когда я подношу иглу... в ту же секунду в дверь загрохотали, удары сыплются непрерывно, все более нарастая. Я вздрагиваю. Я все-таки, думаю, успею сделать укол, но потом все же не выдерживаю, распускаю жгут, хватаю все то, что подготовил для инъекции, и бегу с этим в студию. Грохот настойчивости и нетерпения. Осторожнее, вы так мне сломаете дверь. После, конечно, придется дезинфицировать иглу. Место укромное лихорадочно ищу для своего приношения, мечусь, и все, на что падает взор, пищу дает для моей придирчивости. Размышление - лучший источник неудачи, наконец решаюсь спрятать шприц за книгами, выдвигаю две из них на стеллаже
Дверь распахивается, и ко мне врываются четверо молодых парней, это еще новая четверка, я прежде никогда не видел ни одного из них. Они бесцеремонно отстраняют меня и проходят вперед, я имею основания быть возмущенным. Они ничего не ищут, не говорят со мной и не раздумывают. Один идет на кухню, и слышу только, как там что-то падает на пол. Трое остаются со мной в студии, не сводят с меня глаз, и вдруг один из них уверенно направляется к книгам и движением безошибочным выхватывает именно те книги, которых минуту назад я касался. Сеферис летит на пол, Сент-Бев тоже, и еще одна книга, заглавием вниз, согласно известному закону, я для чего-то вспоминаю, что это "Anthropologie structurale", совершенно без всякой необходимости; две строчки серебром на черном. Ампулы и наполненный шприц летят на пол, и с хрустом он давит их своею тяжелой подошвой. Он из-за книг извлекает и резиновый жгут и со сладострастной методичностью лезвием ножа разрезает его на куски. В доме повешенного. Честное слово, у меня впечатление, будто соглядатай все время у меня в доме, если только, конечно, это не я сам. Один из парней, стоящий ко мне ближе всех остальных, укоризненно качает головой, на меня глядя. И вдруг я взрываюсь.
– Убирайтесь отсюда!
– кричу я, в ярости кулаки сжимая. Беззаконие именем неожиданности.
– Слышите?! Сейчас же убирайтесь к черту! Чтобы через минуту вас здесь не было, иначе... я... все отменю!.. И завтра ничего не будет!..
– Ну ладно, ладно, - отвечают мне миролюбиво.
– Вы можете спокойно отдыхать.
– Не смущаются, конечно, но и не рассчитывали. Блицкриг неуверенности. Трепет.
Дверь запираю с тщательностью за четырьмя молодыми пришельцами, к которым ожесточение мое еще не остыло. Конечно, я стану спокойно отдыхать. Едва ли кто-то слышать способен мои янтарные и беспокойные шепоты. В скрежетах ночи. Безвестность номер четырнадцать с именем ночи. В инволюционном синдроме мира утешение тишайшим. Неужто я уж настолько не владею собой, ведь я же сам себя всегда выдаю, но это невозможно, говорю себе я. Мурашки ползут по коже ночи, угрожая мне попискиванием и шорохами. Но за окном тишина, и тьма притаилась в себе самой, и все теперешнее ее в напряженном и надсадном созерцании. Дом нетерпимости. Я не в силах даже раздеться, я раскладываю постель и изможденно валюсь на нее. Без света. Предстоящая церемония. Сила - есть череда напряжений, объединенных сходством ориентаций, мои же напряжения - суть составляющие растраты. Я теперь не доверяю никаким замкам или запорам. Входная дверь расшаталась, между нею и косяком можно свободно просунуть руку и замок отомкнуть, некоторые так и делают, и я прячусь в прихожей, чтобы в этом убедиться самому. О чем это я? Миру следует переселиться душою в какое-либо сообщество, пребывающее в младенчестве. Я должен успеть разобрать все, и все рассмотреть. Но ведь за разгребателями грязи должны приходить зачинщики чистоты. Из искусств извлекаю изобретения враждебности в подножия меланхолий. Прихожая моя заполняется паломниками злости, само присутствие которых равнозначно ужасу. Они заходят в спальню, и некоторые из них холодные ладони свои прикладывают к моему влажному лбу. Я несколько раз поднимаю голову и убеждаюсь в том, что никого нет. Но это ничего еще не значит. Спать, приказываю я себе, спать. Я вполне подготовлен ко сну, глаза мои закрыты, но сон настигает меня сзади, со стороны затылка, он вторгается в меня своими кошачьими лапами. А с чего ты взял, что боль непременно будет нестерпимой? Череда событий блаженства и зазубрины похвалы. Здесь каждый должен заснуть. А если бы меня собирались убить, то незачем было городить такие бесконечные и невыносимые предисловия. Успел ли я все? И я повторяю это четыреста раз, как в детстве, и тогда все исполняется. О чудо! Ожидаемое свершилось, но я сумел всех уговорить и многократно уменьшить ужас. Ко мне столько раз приходили в продолжение ночи, и я всех убедил, со мною все решено, и я вовсе избавлен. Современные медитации на кончиках ног танцовщиц, в живой энергии дрожжей. Это же катакеметик. Что такое катакеметик? Ты опять все перепутал. Вскипающее. Расстался.
Я вижу уже в себе старость, и она приходит отовсюду. Боже, какие холодные руки! И с воздухом входит в мою грудь. Опять захотел дурноты? Все, что есть вокруг, все собралось во мне, и то, что далеко-далеко, и то, что подле самого глаза. На волшебном сквозняке ощущений безудержных и беспорядочных. Пространство расширилось, разговоры про горизонт пахнут какой-то малопонятной ересью. Остановись. Человека совсем-совсем чужого принуждаю отцом моим быть, а самому даже черт того не различить, но... удается.
– Ты всегда так неприятно противился нашей с тобой одновременности существования, - с горечью говорит он, - ты выталкивал меня.
– Слова его как окалина, под которой остывший металл.
– Разве так?
– бессильно бормочу я. Разве так?
– Теперь он наставляет меня на основаниях отцовства, и по поручению его должен диофантовы уравнения решать, которые он пишет передо мной. Я запутался с неизвестными, да нет, неизвестно вообще все, знак равенства меня не пускает, и существует вовсе без сути, и его мне никак не понять. И чужеродность человека того нарастает, мне уже не совладать с нею, и оборачивается... Боже, опять они здесь!.. Цифры и смысл стоят у меня поперек горла. Нельзя на меня смотреть без отвращения, и все более распаляют себя, и вот уже воздух пропитан угрозой, и срываюсь, и весь отдаюсь одному из своих бесчисленных и обреченных побегов. Пока я перебежками поднимаюсь по дороге в гору, по обе стороны только березняк, полный лжи и тревоги, и те более, чем ощущения, а после открывается городской квартал, в котором я надеюсь укрыться, или не надеюсь ни на что, и меня все время преследуют на автомобилях. И вижу теперь, как по всей почве прокатились суды над цинизмом. Если только теперь увидят, их после точно будет ни за что со следа не сбить. И поворачиваю за угол дома, и огибаю еще один дом, мне извилистость дана на весь остаток прозябания. И белизна ослепляет. Тревога все время со мной, если бы неуловимость предписана была мне изначально, но так приходится настигать ее ценой своего сердца. Какие гнетущие отцовы преследования, их я не выдумал, но со мною были всегда. И опять то же. Ведь я уже объяснился. Вложена безнадежность, и выдохнута жизнь. Это снова они. Сколько мной обогнуто углов, и временной силе моей никак во мне не окрепнуть. Они хотят вырвать мои глаза, автомобили не спятили, Боже, есть ли убежище для меня, ибо бегу я без цели?! Каждой из них, ведь каждой из них был я обманут прежде. Бремя упругости юности все уходит на уплату амортизации существования в очертаниях текущего времени. Отец был неправ, ибо не зная меня, старался совратить меня в неизвестность. Свойства сверхсеверные его необманчивы есть и беззаконны. Ему только следует сделаться, говорит кто-то, менее чем моралистом, но судьею блаженства. Непростившие и непримирившиеся возвращались последними. И есть во мне неисчерпаем потенциал трагического и таинственного письма. Ключ есть у прислуги, говорю я, но у нее сегодня выходной, и сразу просыпаюсь.