Кастрация
Шрифт:
– Сразу же после церемонии вас перевезут в мою клинику, - говорит еще, - где я понаблюдаю вас недели две. Так что нам еще с вами часто предстоит встречаться.
– Конечно, конечно, - отзываюсь с мстительной рассеянностью, - весьма вам благодарен.
А навстречу мне уже спешит мать, она в строгом темном костюме и в шляпе с вуалью. При ней какие-то двое мужчин, которые, к счастью, все же до меня не доходят, отстают по дороге. Все персонажи карнавальной беллетристики решили сегодня промелькнуть в калейдоскопе.
– Мой жестокий мальчик, - шепчет мне мать, приподнимая вуаль.
–
– Сегодня годовщина смерти твоего отца, - говорит мать.
– Ну, конечно, - отвечаю, - ведь эти события связаны.
Она берет меня за голову и начинает ласково, кротко меня целовать - в лоб, в висок, в щеку, в скулу и вдруг, не говоря ни слова, изо всей силы, до крови кусает меня своими острыми зубками за мочку уха. Я вскрикиваю от боли и неожиданности и машинально коротким тычком кулака в живот отбрасываю ее от себя.
– Сучка!..
– только шепчу я ей с мгновенной растерянностью и возмущением.
– Что ты сделала?! Сучка!..
– Ничего, малыш, - приветливо улыбается она.
– Пожалуй, уже скоро!..
За мочку уха держусь рукою, отгоняя смущение. Точно любящий сын. Будто нежная мать. И золотом ласковым обман маскируя. Со стороны не было ничего, конечно, заметным.
– Извини, мама, - говорю я, - мне нужно еще здесь многих повидать.
В ответ поцелуй воздушный мне посылает она, и я отхожу, разыскивая в кармане платок. С трибуны из первого ряда, привставши на месте, мне рукою машет журналист вчерашний, журналист Юлиус. Боже, и этот здесь, оказывается. Уверен, что мы с ним станем еще когда-нибудь почти друзьями.
– Великолепно, парень!
– торжественно гудит он.
– Великолепно! Не отступай!
Я только коротко хохочу, откинув назад голову. По-прежнему держа себя за ухо. И наконец, я вижу их, я все время о них думал, они так и держатся вместе, все трое, они наблюдают за мной, и я медленно к ним подхожу. Самый старший и самый грузный из всех, ему под сорок, пожалуй, делает шаг мне навстречу, двое других едва заметно также приближаются ко мне.
– Меня называют Кимврогом, - говорит мне грузный, протягивая свою огромную руку, на удивление оказавшуюся вдруг очень ухоженной и, должно быть, чувствительной.
– А это Брукезия и Альмавива. И добро пожаловать в наш клуб причудливости, в наше увечное братство, в наше клейменое трио и... как там еще?!
– Мой интерес к вам, - нахально заявляю я, - всего только интерес к моим предшественникам, к носителям опыта, которого я пока не имею. А так в ваших историях едва ли есть для меня что-то поучительное.
– Ну вот, - замечает Брукезия старшему товарищу своему, - я же говорил тебе, что он такой.
– А тебе разве не все равно?
– возражает тому вместо Кимврога Альмавива, самый младший из них троих, ему едва только, наверное, тридцать, и в нем, и в Брукезии нет пока той грузности или полноты, которая... Я обязательно стану так же держаться, обещаю себе, обязательно.
– И потом, кривит свои красивые узкие губы Альмавива, - ведает ли сей младенец, что творит?!
– Я самый старший из всех тех, кому
– Ну, какая бы ни была ерунда, - возражает неугомонный Альмавива, - а это вспомнится все же, когда будет нужно.
– Нет, этого никто не может знать, - качает головой Кимврог.
– Ни ты, ни я, никто.
– Наслышаны о твоих ночных похождениях, - Брукезия мне говорит, с любопытством разглядывая меня.
– Пустяки, конечно, не тушуйся. Маленький скандальчик делу не повредит.
Возможно, вздрагиваю слегка.
– И вас теперь специально подослали, говорю, - чтобы напомнить мне об этом? И попутно уж и выдать индульгенцию? Не так ли?
– Нас никто никуда не подсылал, - качает головой Кимврог.
– Я тоже в свое время ничего не знал, - говорит мне Альмавива; он, пожалуй, довольно хорош собой, но все же что-то меня в нем отталкивает. Объяснения потом. Пресыщаясь.
– У них там радиомаяки, телеобъективы, приборы ночного видения и тому подобная чертовщина, при помощи которой ты всегда как на ладони. Я тоже ничего не знал, - повторяет он.
– А мне удалось улизнуть, - меланхолически говорит Брукезия.
– И занесло меня в один веселый дом с девочками, где я так наклюкался, что даже не помнил, как и когда меня застукали. А на другой день с больной головой повезли на церемонию. Перед прессой-то я кое-как отбрехался, а потом, когда на каталку укладывали, меня как начало тошнить!.. Я, мало того, что все им там заблевал, так еще и растянулось на полтора часа лишних. Все это уже теперь неважно.
Двое других только посмеиваются. Стыд не бессмертнее тех, кто всячески желает ему смерти, думаю я. Распад. Правила распада. И в совершенстве владея искусством бесцветности. Наперечет все восставшие прежние видения, и у всех у них фактура напраслины.
– Куда ни поглядишь - ничего нового, - продолжает Брукезия, - и извилины заплыли жиром, понемногу, незаметно. Нет, не то... Овладевать искусством жизни без рефлексий? Не так уж сложно, да мало ли таких... Мир творение небесного Зануды; и сотворить за шесть дней - тоже занудство. Конечно, Он не хотел быть чудовищем, да у Него бы и не получилось.
– Ну отчего же занудство, собственно?
– безразлично его спрашиваю; тонкость играю я.
– Брукезия у нас вообще специалист по притчам и силлогизмам, - с усмешкой замечает Кимврог.
– Историй всевозможных у него всегда полные рукава.
Но тот пропускает мимо ушей последнее замечание.
– Дать, к примеру, тебе дар всемогущества, сколько бы тебе понадобилось времени для полного его воплощения?
– Ровно столько, - отвечаю я, - сколько хватит, чтобы от него отказаться.
– Ну это ты только так говоришь.
– Да ты, собственно, перед нами можешь не слишком расточать свои киловатты причудливости, - старательно осаживает меня Альмавива.
– Побереги себя для будущих времен. Ты вот сейчас заливаешься петушком, но и сам, конечно же, не можешь себе представить, во что превратишься уже хотя бы через два года, когда мы будем встречать нового избранника.