Касьян остудный
Шрифт:
— Ты слышал, Бедулев, следователь Жигальников назвал меня пауком? Слышал?
— Как же я, Борис Юрьевич, услышу, который? Мы в шашки сидим с самого обеда. Уж говорю этому Кукую: хоть бы ты раз выиграл, язва сибирская. Ведь я расколю тебе лоб-то. Неймется.
— Брось ты мне своего Кукуя, — горячился Мошкин и, проходя мимо стола, тылом ладони хлестко, как витой плетью, ударил по бумагам: — Доглядова сактировать надо, а товарищ Жигальников пьян. Лыка не вяжет и оскорбляет. Я это больше терпеть не стану.
Бедулев осторожно шагнул к кровати Жигальникова, вгляделся в его лицо:
— Мутит
— Пойдите вы к черту. Оба.
— Где милиционер товарищ Ягодин? Слышал, Бедулев, за милиционера спрашиваю?
Бедулев, отступая от кровати, недоуменно таращил глаза на Жигальникова, который не походил на пьяного, но и судить по словам его — был в сильном тумане.
— Милиционер товарищ Ягодин у Окладниковых на дележе имущества. Тоже, видать, неспроста дележ затеяли. У одной чашки жили, жили и, нате, врозь удумали.
Но Мошкин не слушал Бедулева, распаленный обидой:
— Я долго терпел, больше — уволь.
На лице Мошкина под тонкой смуглой кожей ходили желваки. Сам он, натянув на плечи пальтецо, вдруг сделался с виду по-петушиному голенастым и драчливым:
— Я тебе покажу — паук. Пойдем, товарищ Бедулев. Ночую в сельсовете. Пусть товарищ Баландин посмотрит, в каких условиях и с кем мне приходится работать.
— Да уж вы што, Борис Юрьевич, одно слово, который, подвижник.
Мошкин рваными хапками собрал бумаги со стола, умял их в кармане, чего никогда не допускал, и, подняв плечи, вышел из горницы. А Бедулев еще от дверей хмуро поглядел на Жигальникова, но, встретившись с его осмысленным взглядом, погрозился:
— Зря это вы заботите такого работника.
И, затянувшись осуждающим молчанием, шагнул через порог.
XVIII
Утром Баландин пришел в Совет ни свет ни заря. Сторожиха, молодая баба, в легкой безрукавой кофтенке, с красными свежими локтями, скоблила мостки. На крыльце стояло ведро с водой, из которого натекла большая лужа.
— С успехом, — пожелал Баландин и, перешагнув через лужу, спросил: — Дырявое, что ли, ведро-то?
— Лешак его знае. С вечера цельное было. — Баба обдула верхнюю потную губу и предупредила: — Тамотка спят еще. Може разбудить? — и она кончиками мокрых пальцев подтянула концы платка на затылке, переспросила: — Може разбудить?
Пол в коридоре был вымыт и сох — от него густо несло новым мочалом. «Небось мочальной вехоткой мыла», — догадался Баландин и толкнул створку единственного в коридоре окна, спугнул с куста сирени перед окном воробьиную ватажку.
Раннее солнце одолело половину сельской каланчи и с высоты ее косым лучом запалило землю — так и занялось все красноватым огнем. Просвеченные дымы над трубами заполыхали, а черная истолоченная дорога, глянцевитая от легкой наледи, заискрилась, налилась тугим блеском, будто одели ее в червонное золото. В соседнем дворе за пологой крышей амбаров хозяин правил на точиле топор, и сочный звук тонкого железа сливался с чиликанием воробьев, которые опять набивались на куст сирени и хороводились в нем.
Баландин снял фуражку, положил ее на подоконник и, сломив с ветки сирени коронную почку,
И опять весна!
По селу горланили петухи с тем неистовым приговариванием, в котором звоном звенит неистребимая власть весны и обновления.
Баландин еще раз вдохнул свежего воздуха и дернул дверь председательского кабинета. Мошкин в носочках с выпавшими пятками, под пальтецом своим, ютился на деревянном диване, с портфелем в изголовье. Егор Бедулев спал на столе с угла на угол, не разувшись и не сняв полушубка.
— Пора вставать, — сказал Баландин и сбросил со стола ноги Бедулева. Тот вскочил, залощенным рукавом смахнул с губ слюну. Мошкин подумал, что спать мешает сторожиха и закричал, хотел было повернуться к стене, но вдруг смекнул, что пришел Баландин, поднялся и сел. Стал натягивать сапоги.
— Это что за мода, добры молодцы, спать по конторам? Ай в селе домов не стало, а? Столы-то конторские на это, что ли, ставлены? — Баландин хотел сесть на председательское место, но, увидев на столешнице табачную пыль, натрясенную Егором из карманов, передумал садиться. Бедулев, увидев неудовольствие на лице предрика, принялся обдувать стол, махать по нему рукавом. Мошкин, начесав перхоти на плечи, прибрал сухие трескучие волосы.
— В селе, Сидор Амосыч, попойки, драки, гулянки и выходки кулацкие — вот и думай, где выспишься. Иную ночь и глаз не сведешь. Следователь Жигальников запил. Вчера в обед пришел пьяней вина — отозвать его надо, всеми фибрами.
— Я вечером беседовал с ним, он был трезв.
Мошкин двинул бровями на Бедулева, и тот встрепенулся:
— В подпитии был следователь. Выспался к вечеру.
Баландин оглядел Егора и приказал ему:
— Скажи сторожихе, чтобы немедленно вымыла стол.
— Я не бездомный какой, — обиделся Егор. — У меня баба, изба, — свое все, а сплю, как нищий Титушко, по разным местам, как наше село зверское, и я должен стеречь жизнь ответственного товарища уполномоченного Мошкина. Для меня это доверие, которое я, который…
— Иди, иди, — выпроводил Баландин Егора и, прикрыв за ним дверь, сказал Мошкину: — А вам, товарищ Мошкин, приказываю немедленно отбыть из Устойного. Сейчас же. И никаких вопросов. Никаких. Только и скажу, не знай я вас раньше, счел, бы ваши действия здесь провокацией. Словом, в округе разберемся. Кто вам дал право врываться в крестьянские избы, рыскать по амбарам? Ну, Мошкин, Мошкин! А теперь — с глаз долой.
— Понимаю, Сидор Амосыч: жалобы. Однако куда пошлют. Только как я один по такой дороге отправлюсь.
— Бог милостив, дойдешь. Я пешком же шел, как видишь, ничего.
— Меня и так здесь… Вон как с милиционерами-то обошлись. Вот тетрадочка, я в ней как есть все описал. — Мошкин сунулся в портфель, но не смог открыть расхлябанные замочки и залез под крышку, достал согнутую тетрадь: — Мою биографию дети изучать станут. Я грудью теснил кулаческий класс. А теперь приказ отбыть — отбываю. Но завтра буду опять призван. Делу ликвидации я привержен до конца, искоренять, пока весь крестьянский пролетариат не сядет на трактор и не придет стройными рядами к счастливой жизни.