Касьян остудный

Акулов Иван Иванович

Мошкин, а за ним Бедулев вышли из кабинета. В коридоре, надев шапку, Бедулев гневно сверкнул глазом:

— Ну и что изменилось супротив ранешнего? Перед мироедом я стоял на коленях и опять принужден. Мне разве не обидно, который?

— Затвори рот, — оборвал Мошкин Бедулева, и когда вышли на крыльцо, с ядовитым спокойствием досказал: — Ты, Егор, плебей от рождения и вечно тебе ползать на брюхе, потому как по-другому ты не научен зарабатывать свой хлеб. А я-то как верил! Истинное слово, отведение. Вот урок так урок. Иди запрягай, чего выжидаешь! Самоед… — и Мошкин закруглил свою речь грязной руганью, которая давно разъедала ему нутро.

Баландин, оставшись в кабинете, достал из кармана блокнот и остро отточенным

карандашом, с блестящим наконечником и прищепкой, заторопил по желтоватому листку косогонные строчки. Сидел, не разгибаясь, часа полтора, пока во дворе сельсовета не стали собираться люди. Они приходили и рассаживались на бревнах, привезенных сюда для телефонных опор. Часть столбов была остругана и осмолена с комля — на весеннем солнце новое кремовое дерево будто подтаяло, исходя живицей, своей последней смертной капелью. Чтобы не облепить штаны, мужики садились на неошкуренные лесины, и Баландин наблюдал через окно, как они, усаживаясь, обхлопывали лесины, гладили их по шершавой коре, покачивали головами, вероятно жалея, что дерево это сронили до срока. Расти бы ему да расти, однако и то надо взять в расчет, что толстое дерево в столб не годится. Для телефонных струн нужна звонкая, прогонистая, взятая с молодого сока сосна. Ее скорей развалят трещины, и никакая тля не заведется в сквозных, продутых волокнах, никакой порок не тронет сердцевину, и долго она будет стоять при дороге, тягуче подпевая в ненастные ночи простуженным волчьим напевам.

Секретарша сельсовета, в узкой высоко поднятой юбке, поставила у бревен небольшой столик. Прибежал патлатый мальчик, о чем-то поговорил с секретаршей и опять убежал — это был, видимо, нарядчик, которому доверили сзывать народ на сходбище. Он добросовестно будет бегать по селу, хлестать в рамы орясиной и кричать, радуясь испуганным лицам, которые суются на стук к дребезжащим стеклам.

У самого стола, который секретарша застилала мятым кумачом, на бревне сидели двое согласной парой. Его Баландин узнал сразу, — Титушко. Он был в новой малиновой косоворотке, с белым оскалом крупного рта. По правую руку жалась к его ноге коленками плотная девка, в тонком плюшевом жакете, который туго лег на ее широкие лопатки. Она брала из раскрытой ладони Титушка семечки и ловко бросала их себе в алый рот — по губе ее на круглый подбородок текла серебряная цепочка шелухи. Они сидели молча: Титушко прямой и простодушный, а Машка слегка потупилась перед людьми и вместе с тем гордилась перед ними Титушковой преданностью и всепрощением.

Пришли, дальше от стола сели двое, чем-то похожие друг на друга, ссутулившиеся, с тяжелыми руками. Держались особняком, с настороженностью. Баландин узнал обоих: который пошире в плечах и в сапогах из толстой красной кожи, Харитон Кадушкин, другой — Оглоблин, с которым Баландин познакомился вчера.

И произошло это так.

XIX

Об Якове Умнове, когда он был председателем Устоинского сельсовета, ходили слухи, что не хотел он зла односельчанам. Поговаривали даже, что сердитый, но справедливый предрика Баландин приехал в Устойное по настоянию Якова Умнова, чтобы вытурить из села зарвавшегося представителя Мошкина и самолично выслушать мужиков. Последнее совсем подтвердилось, потому что Баландин сам побывал во многих дворах, потолковал с людьми, кой с кем и поспорил, но беззлобно, а у пчеловода Осипа Доглядова и этим дело не обошлось: предрика у него чаю с медом напился, и так как Доглядов — хозяин житья плотного и заносчивого, то говорил с дерзкой усмешкой и наконец выставил перед влиятельным гостем всю свою корысть. Мальчишки, бегавшие по пятам за Баландиным, пересказывали потом доглядовские слова.

— Мужик оттает, ежели властя с поклоном к нему подходить зачнут, — закинул Осип первую петлю.

— Может, и на колени упасть? — смеялся Баландин.

— Да хоша и на колени, товарищ Баландин. Мне наниз сподручней подавать. Ты у меня просишь краюшку, а я сверху-то возьму и дам каравай.

На

это, сказывали мальчишки, Баландин только усмехнулся и дважды крякнул:

— Ну и ну.

Вести были праведные, обнадеживающие, и Аркадий Оглоблин с добрым намерением отозвался на них: он решил, что наган ему теперь ни к чему и надо его подбросить за тесовый нужник в углу сельсоветского двора. Зимой нужник чистят редко, да и вообще мужик любит посидеть на сквознячке, и кому надобность, ходят снаружи. Сходил и Яков Умнов. Сходил да и обронил в снег железную игрушку — вот она и вытаяла. Не сегодня-завтра сторожиха за нужником начнет копать грядки и найдет умновскую пропажу. И все обойдется лучше лучшего, только и есть что Якову Умнову в домзаке крылья пообмяли — и то на пользу людям — меньше прыти останется.

Перед вечером Аркадий спустился в старую копанку за огородами и в сухой непролази бурьяна откопал жестяную банку из-под колесной мази, где в тряпице лежал наган. Это было не первое место, куда перепрятывал он опасную находку, не доверяя тайникам и мучаясь этим. Наган без догляду потускнел, темные пятна пошли по вороненой стали, и прошлый раз Аркадий смазал его свиным соленым салом, но ржа по соли едко, под одну коросту, взяла железо. «Да это и к лучшему теперча, — одобрил Аркадий. — Как ему было не заржаветь в мокре за нужником. Вот так и подкину, холеру».

— Аркадий, — окликнули Оглоблина с кромки ямы. — Ты что там потерял? Слышь?

Последнее время Аркадий жил в чуткой настороженности, и потому совсем не растерялся — только и было, что жаром ударило по спине да руки вроде отнялись, но не сбился с трезвой выдержки — положил тряпицу с наганом в ямку и поднялся на ноги с деловой степенностью. Наверху стояли Зимогор и Баландин с палкой в руках.

— Чего, говорю, потерял? — опять спросил Зимогор. — Добрый вечер.

— Да ведь вот, все с этим пожаром… никак не соберусь, все растащили, разбросали. Кому-то борона помешала — столкнули в яму. — Он взял старую деревянную борону и поволок ее наверх. Ворот его рубахи был расстегнут, черное от загара и ветра лицо дышало затаенной звероватой красотой. А сам он только наверху понял, что весь опрокинут и слаб до тошноты. Но гости улыбались навстречу ему. Он снял картуз и охлопал им грудь, колени, смял в кулаке.

— На Выселки ездили, да берегом решили прогуляться, — подавая руку Оглоблину, говорил Зимогор и представил его Баландину: — Вот этот и есть Оглоблин Аркадий. Иду, Аркаша, да нахваливаю тебя председателю окрика: уцепчивый, говорю, дело ведет с расчетом, а на работе захлестнуться радешенек. Не так, что ли?

У Аркадия отпустило перехваченное горло, сухо прокашлял с улыбкой:

— Хвалят порченого коня, когда с рук сбыть.

— И зубастый, вишь, — палец в рот не клади, — шутил Зимогор, обращаясь к Баландину, а тот разглядывал Аркадия синими внимательными глазами, любовался им.

— Вот таких и подбери, чтоб ваш колхоз выравнять. А народ, Влас Игнатьевич, истинно золотой. Вот говорить только с ним надо попроще. По-калинински. Ну да дело это поправимое. У Советской власти язык с мужиком один — язык труда и правды. Так как, добрый молодец, будем думать о колхозе, а? — Баландин потрепал Оглоблина по твердому плечу, из-под козырька фуражки приценился к нему. Аркадия остро задел этот пытливый взгляд, и он резко сказал:

— Кому-то и колхоз надобен, да я, напримерно, так, извинитесь, боком. Недоумку подсказки в хозяйстве нужны. Иной без направления бабу не согреет. А мы, слава богу, своим умом, своими руками. Уж как-ненабудь.

— И это за ним водится, — с усмешкой вел разговор Влас Зимогор. — Что на уме, то и на языке. Рубака, по отцу. Да мы с ним покумимся.

Аркадий надел свой картуз и осадил его до ушей.

— Если женить на колхозе, дядя Влас, так сватьев в другое место засылай. У меня у самого в хозяйстве не растворено, не замешено. Подсветили меня.

Шрам на лице Зимогора тяжело засизовел крутой перегоревшей скобкой:

— В колхоз, Аркаша, не заступишь, — земли под селом не будет тебе. Ступай на Продолянские елани.