Катастрофа
Шрифт:
Потянув за кольцо в пасти бронзового льва, Куина открыл дубовую дверь — еще один зал явил себя, но уже обжитый и светлый. Окна его выходили на залив, камин, облицованный красно-коричневым гранитом, окружали зеркала в позолоченных рамах. На подставке с резным карнизом стояла модель фрегата — медные пушки, зарифленные паруса. В корпус корабля были вделаны часы.
Мебель — из темного дерева, обитая фиолетовым бархатом, местами значительно потертым, у стены слева — рыцарь в серебряных доспехах. Руки в железных перчатках оперлись на узкий меч. Двери справа растворены настежь. Там столовая — широкий стол, над ним на цепях — светильники. Часть столовой отделена темной решетчатой
— Мерзавцы, я знаю вас! — послышался тонкий, шепелявый крик.
Я вздрогнул от неожиданности. Ах, вот оно что! В столовой, возле окна, набранного разноцветным стеклом, висела клетка с попугаем. Вновь прокричав свое приветствие, попугай лениво повис, уцепившись толстым клювом за проволоку. Мелькнули зоркие, хитрые глазки. Не попугай — загримированный лилипутик…
Вошел Такибае. В тенниске, в шортах, в мягких домашних туфлях. Махнул рукою — Куина поклонился и исчез за дверью.
Такибае сел в кресло.
— Все люди недовольны своей жизнью! Оппозиция спекулирует на этом! Болтает о революции, не понимая, что революции требуют ума и энергии, а если к рулю протискиваются глупцы и лентяи, революции гниют, как бананы, и становятся непригодны для перемен… Разумеется, мир можно переделать. Только зачем? Всякий иной мир перечеркнет всех нас крест-накрест, и прежде всего тех, кто тоскует о нем…
В столовой стали накрывать на стол. Слуга-малаец в белой куртке пронес что-то на подносе.
— Бездарности должны уйти из моего правительства и тем предотвратить национальную катастрофу!..
Такибае говорил лозунгами. Он жестикулировал — будто забылся, репетируя очередное выступление.
— Негодяи! Сутенеры! Куда мы хотим вернуться, в какое милое прошлое? Разве оно было? Разве не корчился человек от несправедливости и там? Вы дезертиры, не желающие трудиться на благо общества! Ваша цель — взгромоздиться на шею народа. Эксплуататоры неравенства духа!..
Я узнавал слова и фразы, которыми пользовались другие адмиралы и отцы нации. И пусть в других речах сохранялась видимость логики, все равно они были бессмысленны, потому что никто из этих Цицеронов не знал, как выглядит истинное будущее. Все они хотели сохранения прежнего, даже понимая, что оно обречено. Все они не представляли себе грядущий день образумившегося человечества — отсюда безответственность и идиотизм. Все они придумывали себе врагов, чтобы валить свои преступления на кого-нибудь иного. Больное человечество не могло существовать без козлов отпущения…
Прислушиваясь к словесной шрапнели, я, наконец, сообразил, что больше всего беспокоит Такибае — Око-Омо. Адмирал не терял надежды переубедить или перекупить его и попросил меня передать Око-Омо личное письмо с условием, чтобы оно было уничтожено тотчас после прочтения.
— Око-Омо согласится на встречу с вами! Он поверит вам! Всякий другой вызовет только подозрения!
— Но, позвольте, — я не хотел выполнять роль парламентера, — у меня нет никаких оснований для встречи!
— Вы исполните благородную роль Красного Креста, и ничего более! Око-Омо достоин петли, и я с удовольствием вздернул бы его на рее, но я хочу избежать кровопролития! Вы понимаете? О вашей миссии ни должна знать ни одна живая душа. Вы передадите письмо, и ничего более! Разумеется, я умею ценить оказанные мне услуги… Эй, каналья, что ты тут подслушиваешь? — закричал Такибае официанту, крутившемуся возле раскрытой двери.
— Я не подслушиваю, ваше превосходительство, — с угодливым поклоном отозвался официант. — Я и не слышу то,
Мы перешли в столовую и принялись за курицу, фаршированную бананами и какими-то аппетитными корешками.
— Если бы вы хоть на день влезли в мою шкуру, Фромм, вы бы поняли, как нелегок скипетр. А сколько искушений, сколько лап, помышляющих его вырвать!.. Клянусь, вы плохо себе представляете, куда завела нас прекраснодушная болтовня! Сочинители фраз больше всего дорожат своим покоем. Безосновательная надежда — источник подлости и трусости. Я проклинаю человеческое слово! Оно служит не согласию, но вражде, не пониманию, но сокрытию истины!
— И все же правда в чем-то ином…
Такибае отхлебнул коньяку.
— В человеческой жизни нет правды! Что я сказал, то и правда!
— А народ?
— Те, что пляшут и выращивают батат? Но что они создают, кроме навоза и детей? «Много» — всегда меньше единицы. Неопределенная величина всегда меньше определенной величины. Это доказывается строго математически.
— Рассуждая так, мы совершаем ошибку!
— Мы совершаем ошибку в любом случае!.. Если хотите, народу даже необходимы просчеты с нашей стороны. Если народ не ворчит, он чувствует себя не народом, а сборищем дураков!
Такибае задумался. Тирану были доступны проблески странной мысли.
— Когда-то я любил людей. Теперь — ненавижу. Решись я на революционный курс, думай о них ежеминутно, вы полагаете, они бы защитили меня? Они бы первые стали стаскивать с меня мундир! Чтобы сохранить власть, я вынужден попирать людей и поступаться их интересами.
— Нехорошо это!
— Нехорошо, когда недержание, Фромм! Нет более бездушного зверя, нежели человек. И наше демократическое общество — самое бездушное, потому что на каждый случай подлости оно приготовило побрякушки отговорок… Когда-то у меня были жена и дочь. Случилось, что я заболел. Я был близок к смерти, и ни жена, ни дочь не захотели помочь мне. Они боялись заразиться, они сторонились меня и были так жестоки, что я поклялся уйти от них, едва встану на ноги. Я выкарабкался из пропасти и тотчас выбрал якорь. Я понял, что был и останусь одиноким, и я не искал больше дружбы и умиротворения. С людей, как с деревьев, следует срывать плоды, не заботясь о том, посохнут или поломаются ветви… Я готов рисковать — я ни во что не ставлю свою жизнь и жизнь всех остальных.
— Человечество не повинно в том, что подлы и трусливы люди, — сказал я. — Человечество не может отвечать ни за кого из нас, потому что оно больно… Зашла в тупик наша вера, и оттого зашло в тупик человечество.
— Когда-то миром двигало желание доброй славы. Теперь людей обокрали — в них оскудело это великое чувство. Их все более превращают в стадо, вдалбливая идейку об относительности всех ценностей. А между тем это бессмертное дело, если человек, жертвуя именем, благополучием и жизнью, отстаивает честь и правду. Бессмертное — независимо от того, вписано оно на скрижали или не вписано… Героизм — русло, по которому течет подлинная жизнь народов… Разумеется, теперь и я убежден в ненужности подвигов. Значит, и я вполне готов к самоубийству…
Разыгрывал меня Такибае или говорил искренне?
— Ныне теряет свой смысл даже страх, — адмирал потянулся к бутылке. — Думаете, я всерьез озабочен тем, что вы нашкрябаете обо мне? Плевать! Да и не напишете вы вовсе, это я вижу, и не потому, что не хотите написать, — вы просто самовлюбленный лентяй, Фромм, как и все мы. Не оскорбляйтесь. Правда не должна оскорблять…
Зная, как он опасен, я с улыбкой выпил вместе с ним. Он больно оскорбил меня, это верно. Но все же в чем-то он был прав.