Катерина
Шрифт:
Тем временем злые взгляды устремлялись ко мне со всех сторон. «Ты должна вернуться в деревню!» — глаза русинов преследовали меня повсюду. Таков обычай здешних мест. Коль человек захворал или повредился в уме — отсылают его в родную деревню. Если же у родных братьев недостает силы водворить заболевшего на место, за дело берутся и другие родичи. Случается, что никому не известный русин исполнит это благое дело.
Русин всегда остается русином. Если жизнь твоя выбилась из колеи — возвращайся в свою деревню, упади в ноги родителям, проси у них прощения да обещай, что впредь никогда не покинешь отчий
Несколько недель преследовали меня эти злые взгляды, и, наконец, я сделала то, что давно собиралась сделать: села в ночной скорый поезд и отправилась в Черновцы. К несчастью, в поезде я встретила свою пожилую родственницу Сарину. Она пристала ко мне, как банный лист, увещевая во весь голос:
— Ты забыла родные места, забыла могилы предков. Разве можно предавать землю своих отцов?
Я хорошо ее помнила. Судьба обошлась с ней круто: овдовела она совсем молодой, собственные дети не любили ее, отдалились, а она преследовала их со всей страстью. Однажды она прислала к своим дочкам священника, чтобы тот вразумил их, напомнил заповедь: «Чти отца и мать своих». Почти все свои годы провела она в горьком одиночестве. А тут ей попалась я…
Что могла я ей ответить? Разумеется, я солгала. Я сказала ей, что еду в больницу на обследование, а когда вырвусь из больницы, вернусь в родные места. Это ее успокоило, однако не совсем. Она настояла на том, чтобы я дала ей честное слово — и я дала его.
Дорогой она рассказала о последних днях отца, о его болезни, о иене, которая над ним издевалась. В дни своей болезни он часто вспоминал мою мать, юношескую любовь свою, и это ожесточило сердце той злобной женщины.
— Она отравила отца, — слова сами сорвались с моих губ.
— Так люди говорят. Но и она не отделалась легким наказанием, — заключила тетка не без злорадства.
Наконец она умолкла и задремала. Я огляделась. Кругом были одни русины со своими детьми. Их крестьянский быт, их переживания заполнили весь вагон. Я не только понимала их язык, я ощущала все его оттенки и запахи. И когда они доставали кукурузную мамалыгу из своих разноцветных котомок, я знала, что для них это блюдо вкуснее любого деликатеса. Даже запах их верхней одежды, разящие потом сапоги, все, вплоть до тесемок, подвязывающих обувь, — мне так близко и знакомо. И все же какая-то тонкая перегородка отныне разделяет нас: она не дает мне приблизиться к ним, потолковать о жизни, отведать их любимые кушанья…
— Почему бы тебе не сойти со мной? — спросила Сарина рассеянно, когда я разбудила ее. Она, по-видимому, забыла все, что я ей наговорила, все мои доводы и оправдания.
— Я приеду в ближайшее время, — ответила я, помогая ей выносить узлы из вагона.
— Поклянись, — неожиданно потребовала она.
Я поклялась.
Знакомые запахи, доносящиеся с полей, и моя клятва доконали меня — и я заплакала. Я оплакивала свое одиночество и свои скитания. Я оплакивала это место, отторгнувшее меня без всякого благословения. Я вспомнила двух мальчиков, которых у меня отобрали, и сердце мое снова облилось кровью.
Поезд тронулся, постепенно набирая скорость.
Я успокоилась.
На следующих станциях картина стала меняться. Среди пассажиров
Пока я их с любопытством разглядывала, подошел ко мне пожилой еврей и спросил: не соглашусь ж я помочь ему дотащить узлы от вокзала до трамвая.
— Я помогу, — сказала я.
— Я заплачу вам, — пообещал он.
— Не надо.
— Почему? Ведь у меня шесть тяжелых узлов.
— Мне не нужны деньги. Еврея испугали мои слова.
— Я справлюсь сам, — сказал он.
Напрасно я пыталась убедить его, никакие мои доводы на него не действовали. Он твердил свое:
— Справлюсь сам. Я ведь всегда делаю это сам.
Доверие, которое он мне выказал еще минуту назад, видимо, улетучилось. Когда поезд прибыл в Черновцы, он связал все шесть своих узлов, водрузил их на себя и поволок свою ношу к остановке трамвая.
Первый свой день в столице провела я в шинке. Столичные кабаки, следует признать, хоть и побогаче, но устроены по знакомому образцу: два длинных деревянных стола, по сторонам которых — тяжелые лавки. Я собиралась отправиться прямо в Народный дом, где выступала Генни, но задержалась по пути, выпила лишнего и к вечеру на ногах не стояла. Хозяин шинка позволил мне, за плату разумеется, переночевать на полу.
На следующее утро я разыскала Генни, и вдвоем мы плакали, как девчонки. Генни очень похудела, лицо ее казалось вытянувшимся. Длинное платье открывало худобу ее плеч.
— Вам необходимо отдохнуть, — сказала я.
Генни немедленно со мной согласилась, но — как ей избавиться от контракта на двадцать четыре концерта?…
Только сейчас я осознала, как истосковалась по ней. Кстати, тот узелок с драгоценностями, который она дала мне, я так и не развязала. Повесив его на шею, я решила, что он будет моим талисманом. Теперь же мне захотелось одеть на себя одно из этих украшений.
Генни была настроена решительно и твердо, даже обронила несколько издевательских замечаний по поводу монашества своего мужа Изьо, и наконец, сказала:
— Я ненавижу монастыри. Не могу простить монахам то, что они творят. Человек должен быть свободен.
На следующий день я встретила антрепренера Генни, молодого, склонного к полноте еврея, стяжателя и прожженного дельца. Он разработал план гастрольной поездки до мельчайших деталей. Но за этой точностью и обстоятельностью мне виделось что-то похожее на изгнание. Нельзя вынуждать человека так надолго покидать его собственный дом. Я хотела произнести эти слова погромче, но голос мне изменил.