Катерина

Аппельфельд Аарон

— Играли на улице.

— И ты ничего им не говорила?

— Что было говорить….

Про себя я уже знала, что судьба детей предопределена. Не спастись человеку от волчьих лап, а эти два русина почище волков, из чащи с пустыми руками не вернутся. Но втайне, да простит мне Господь, я радовалась мужеству мальчиков — это был знак того, что кое-что свое и я в них заронила.

— Где же они? — вскинулась женщина. — Тебе ведь знаком этот лес?

Я преодолела отчужденность и вгляделась в нее повнимательнее. Ей было около сорока. Редкие волосы. Две

розоватые складки через весь лоб. Видимо, когда-то она была крепкой, а теперь едва стоит на опухших ногах.

— Роза нас покинула, — бормотала она. — Праведность ее защитит детей. У меня нет больше сил тащиться с места на Опустился вечер, но небо оставалось светлым. Закатный огонь пылал в кронах деревьев.

— Где же они? Я — их тетя. На мне лежит долг. Почему они от меня убегают? Я ведь не чудовище….

«Не беспокойтесь, они найдут их», — собиралась я сказать, но в этом уже не было нужды.

Отрывистые, сдавленные крики донеслись со стороны леса. В считаннные секунды крики превратились в детский плач.

Русины вышли из леса, высоко поднимая свою добычу — словно кроликов. «Сукины дети!» — донеслось до моих ушей, прежде чем бросили они мальчиков на дно своей телеги. Женщина, очнувшись, побежала им навстречу с какой-то суетливой поспешностью, как человек, которому сообщили о несчастье. Русины стояли рядом с лошадью, всем своим видом выражая удовлетворенность и в то же время некое пренебрежение.

— Где дети? — спросила я упавшим голосом.

— Здесь. Мы отправляемся в путь.

Женщина, вцепившись в борта и помогая себе всеми четырьмя конечностями, взгромоздилась на телегу. Русины расселись по местам и, не произнеся ни слова, взмахнули бичами. Дюжие кони тронулись с места, и тьма поглотила их.

Я рухнула, словно строение, под которым разверзлась земля….

С трудом дотащилась я до дома. Тело мое отяжелело, и силы покинули меня.

Глава восьмая

На следующий день я поднялась, уложила нехитрый свой скарб и немедля отправилась в путь. Ветер, в котором уже ощущалось приближение осени, набирал силу, но небо оставалось ясным.

Все, что случилось за последние сутки, словно стерлось из моей памяти. Тело казалось пустым — как после пьяной ночи.

Полдень. На небе ни облачка. Я присела под деревом. Щенок увязался за мной. Я забавлялась, играя с ним. Я собралась было спуститься к реке и выкупаться, но раздумала, поднялась и направилась к большаку.

Позже, когда вечер раскидывал свои холодные тени по полям, я снова увидела, словно в театре, двух высоких русинов, которые подкрались незаметно и стояли во дворе. И женщина тоже предстала предо мною — грузное ее тело, опухшие ноги. И я услышала повторяющийся вопрос: «Кто научил тебя идишу?» Наконец, не сдержавшись, я сказала, что ничто еврейское не чуждо мне. Она, видимо, почувствовала, что я рассердилась, и прекратила расспросы…

В ту же ночь я сидела в «Полевой мыши», глотнув пару стаканчиков. Улицы были освещены, как в тот первый день, когда я пришла

в город. Я устала, пальцы мои дрожали. Люди здесь — новые. Пьянчуги, которых я знала, исчезли, их место заняли другие. Выискивая знакомые лица, я заметила Марию, мою двоюродную сестру. Я не видела ее целую вечность. Она не переменилась: все тот же наглый взгляд, все та же переполняющая ее сила жизни. Я обняла ее, и вдруг все мои обиды проснулись и встали передо мной. Мария, наверно, ощутила горечь моих утрат, она прижалась ко мне, поцеловала и тут же объявила:

— Царский ужин на двоих!

— Ты где сейчас?

— У евреев.

— Мне трудно работать у евреев больше месяца.

— Почему?

— Они меня раздражают.

С самого детства, когда наступали для меня трудные времена, Мария всегда была рядом со мной. Опасности она отметала. Она прыгала с моста в реку, скакала на лошади, водила плоты, любила орать во весь голос: «Сукин сын!» Уж если что взбредало ей в голову, она без колебаний воплощала это в жизнь.

— Куда путь держишь? — спросила я.

— Через два часа я уезжаю.

— Куда?

— В Вену.

Не раз она попадала в переплет, не однажды требовалась ей помощь гинеколога. Из всех переплетов выходила она еще более сильной и еще более дерзкой.

— Все люди вокруг надоели мне! Я нуждаюсь сейчас в новых впечатлениях, — высказалась она.

Я завидовала ей. Мои желания были парализованы страхом и лишены полета. Я собиралась сказать, что поеду с ней, но внутренне чувствовала, что к таким поездкам еще не готова. Мария, если захочет, расправит крылья и взлетит.

Мы отлично поужинали.

Внезапно всплыла предо мною родная деревня, окрестные луга, пасущиеся стада… Мама стоит у дверей коровника, опираясь на вилы. Пронзительный взгляд ее полон презрения. И ясно, что презирает она не только своего мужа и золовок, но и подруг детства, которые нынче разбогатели и не замечают ее. Что-то от того взгляда светилось сегодня в глазах Марии.

Я проводила ее к поезду. Теперь-то я знаю: если бы не Мария — вряд ли я оставила бы когда-нибудь свою деревню. Она взглянула на меня по-доброму, но без жалости и сказала:

— Нельзя отчаиваться. Ты должна научиться прислушиваться к своим желаниям, ни с кем не считаясь. Тот, кто слишком погряз в расчетах и сомнениях, — обязательно попадет в ловушку. Если ты решила украсть — укради. Если тебе понравился парень — тут же ложись с ним в постель. Истинное желание не знает ни узды, ни препятствий.

Такой она была, Мария. Я провожала ее и плакала на перроне. Сердце подсказывало мне, что больше мы никогда не встретимся. Многие люди стерлись в памяти, только не Мария. Она живет в глубине моего сердца, и временами я обращаюсь к ней. К чести ее будь сказано, никогда не выказывала она притворной жалости. Она требовала мужества от каждого, даже от слабого. Евреев она презирала, потому что они слишком любили жизнь, цеплялись за нее любой ценой. «Если человек не рискует жизнью, жизнь его ничего не стоит», — обычно говаривала она.