Катерина
Шрифт:
В ту же ночь я узнала от Генни, что Изьо не муж ей, а друг юности, с которым она живет — уже долгие годы. Изьо изучает удивительные старинные монастыри, которые разбросаны по всей Буковине. С течением времени его стали привлекать не только монастырская старина, но и монашеский образ жизни. В конце недели он возвращается домой усталый и запыленный, словно странствующий монах. Разумеется, дело не во внешних приметах. Весь он переполнен своими переживаниями и открытиями, и оттого стал походить на монаха.
Хорошо мне здесь. Просторный дом весь в моем распоряжении, я хожу по всем комнатам, и музыка сопровождает меня повсюду. Временами дом кажется мне церковью, где витают ангелы. И когда
Целые дни я наедине с собой. Строго исполняю все указания, данные мне старушкой-матерью. Иногда Генни в шутку говорит:
— Ты мне и раввин, и Библия. Если бы не ты, — кто бы знал, что сегодня праздник Шавуот?
К празднику Шавуот я приготовила творог и пирог с клубникой. Я припоминаю, как Роза говорила, что Шавуот — белый праздник, потому что в этот день евреям был дарован Закон, который весь — чистый Свет.
Но пирог мой не смог подсластить тоску Генни. Возвращаясь с гастролей, она чувствует себя опустошенной, и настроение у нее мрачное.
— Почему же вы недовольны? Что случилось? Все газеты пишут о вашей игре с восторгом.
— Но я-то, моя милая, знаю о своих промахах. Аплодисменты не в силах исправить свойственные мне недостатки.
— Зачем вы себя изводите?! — я не в силах сдержаться.
— Я — такая. Что уж тут поделаешь…
В конце недели Изьо возвратился из своих странствий, неся под мышкой стопку книг. Он походит на одного из монахов, монотонно и размеренно вышагивающих по безмолвным монастырским подворьям. Это они, дойдя до северной стены, ударяют огромными деревянными молотками, напоминая всей братии, что настал час молитвы.
— Куда ты идешь? — услышала я голос Генни. Ответ Изьо потряс меня:
— К себе самому, — сказал он и ничего более не добавил.
Трудно мне разобраться в их совместной жизни. Временами они видятся мне влюбленными, а порою — словно рука случая свела их вместе.
Я же, несмотря ни на что, держу свое слово и строго соблюдаю законы кашрута. Это доставляет мне огромное удовольствие. Будто я вернулась в дом Розы, к детям.
А затем снова налетает ураганом старушка-мать. Убедившись, что вся посуда на положенных местах: отдельно посуда для мяса, а отдельно — для молока, она обнимает меня и целует. Генни, разумеется, не слишком обрадовалась. Несколько дней назад она вернулась из столицы, усталая и подавленная. Газеты, как всегда, превозносили ее игру, но она презирала газеты. А тут еще и мать со всеми ее заскорузлыми суевериями, со всеми ее страхами. Поскольку Генни не выходит из своей комнаты, мать сидит со мной и делится своими опасениями:
— Все из-за Изьо. Он сбил ее с пути.
— Он человек спокойный, — нахожу я слово в его защиту.
— Это не спокойствие, а помешательство. Он влюблен в монастыри, и я не удивлюсь, если в один прекрасный день он предаст веру отцов своих.
Уезжая, мать Генни напоминает:
— Близятся десять дней покаяния перед Судным днем. Пожалуста, будь так добра, напомни Генни об этих днях покаяния. Она утратила всякую связь с небом. Целиком погружена в себя. Пусть Бог смилуется над ней. Она очень нуждается в Божьей милости.
Зима сменяла лето, год следовал за годом, и я все больше погружалась в жизнь Генни, словно не было у меня своей собственной жизни. Я провожала ее в поездки и любила, когда она возвращалась. Она всегда возвращалась мрачной и выжатой, но я любила даже ее мрачность. После того, как целую неделю она отсыпалась, мы часами беседовали с ней. Я своими глазами видела, как музыка день за днем пожирала ее, как она напивалась, как ее рвало, а она напивалась снова. Я была не в силах помочь ей.
Но катастрофа — как еще это можно назвать — пришла совсем с иной стороны. Изьо прикипел к своим монастырям с какой-то болезненной страстью. Лицо его изменилось, зеленоватая бледность покрыла его. Оказалось, что старуха была права, он хватил через край. Христианская вера захватила его, и однажды явился он в монашеской рясе.
В ту же неделю Генни продала дом, уложила три чемодана и, ни с кем не простившись, отправилась в Черновцы. Мне она заплатила все до последнего гроша. Перед тем, как покинуть дом, она вручила мне целый сверток ювелирных украшений и сказала:
— Это — для тебя. Они тебе еще понадобятся.
Глава девятая
Я вернулась в шинок. Всякий раз, когда я покидаю дом, я возвращаюсь в кабак.
Я сидела у окна, и перед моим мысленным взором одна за другой проплывали картины последних дней. Два купца купили дом после недолгих переговоров. Генни не торговалась. Ей не столько хотелось продать дом, сколько избавиться от него. Купцы мигом все распознали и тут же подписали с ней договор.
Продав дом, она разразилась рыданиями, которые сотрясали все ее тело. Я хотела утешить ее, но каждое слово, слетавшее с моих губ, казалось мне лишним, бесполезным. Я стояла, словно истукан, и чем дольше я стояла, тем явственнее ощущала свою глупость.
— Свари овощной суп, — вдруг обратилась она ко мне.
— Я немедля все сделаю, — сказала я и обрадовалась, потому что это спасало меня от позорного молчания.
Мы ели суп, и Генни с воодушевлением говорила о необходимости избавиться от власти антрепренеров и жить простой жизнью, подальше от людей и поближе к природе. Мне трудно было уследить за ее речью, но я чувствовала, что она пытается докопаться до какой-то ошибки, разрушившей всю ее жизнь. Ей хотелось предостеречь меня от той слепоты, которая незаметно может привести к полному моральному крушению.
На следующее утро Генни была на пути в Черновцы, а я — с двумя узлами и без дома, как в тот день, когда впервые появилась здесь. Я могла вернуться в деревню. Женщины в моем возрасте возвращаются в деревню, выходят замуж, рожают — и все прошлое зачеркнуто. Даже гулящие девки возвращались, выходили замуж, рожали детей. Но я точно знала, что те места — они уже отторгли меня. И не поехала.
Я сидела в шинке, ожидая чуда. А тем временем у меня не было недостатка в гнусных предложениях. Молодые крестьяне приставали ко мне, то обещая, то угрожая. Когда-то я с радостью спала с любым парнем, но годы, проведенные в домах евреев, видимо, изменили меня. Крепкие крестьяне вызывают у меня отвращение.
— Я больна, — привычно лгу я.
— Что с тобой? — Почки болят.
Слухи расползались во все стороны. Теперь они меня не замечают или обходят стороной, а когда напьются, толкают меня к выходу. Я заметила: они смотрят на меня так, как глядят на еврея: в этом взгляде смесь злобы и омерзения.
Часами сижу я, разглядывая фотографию Генни. Ее присутствие так явственно, несмотря на то, что она далеко. Теперь, мне кажется, мы могли бы быть с ней близки, словно сестры. Но она в Черновцах, а я здесь. Я опрокидываю стопку за стопкой и приободряюсь. Когда я работала у Розы, я пыталась покончить с выпивкой, но твердости не проявила. Без рюмки я вся дрожу. Пять-шесть глотков — и исчезает чувство подавленности, и я снова обретаю силу жить. Но в те дни, когда я забываю меру, — а раз в неделю это со мной случается — я погружаюсь в галлюцинации, искрящиеся радостью. Иногда мне кажется, что сижу я рядом с матерью: ведь и она любила выпить. Но мать всегда пила в одиночестве. Что бы она ни делала — она делала это в одиночку, сжав зубы.