Катерина
Шрифт:
Потом мы сидели с Генни — после нескольких рюмок. Голос ее журчал и переливался, она говорила с воодушевлением, что надо уметь преодолевать слабость, много работать, ибо только работа может все поправить. Это был не ее голос, она как бы взяла его взаймы, чтобы вести эту беседу. О чем она говорит? Мне все хотелось остановить ее: «Вы должны позаботиться о своем здоровье, отдохнуть в деревне», — но я не могла произнести ни слова. А ее голос лился, заставляя меня хранить молчание. Наконец она произнесла:
— Пустяки. Мы будем часто видеться и много разговаривать, дни напролет. Нам
На следующее утро отправилась Генни в турне по провинциальным городкам, а я с горя засела в кабаке, пропустила несколько стаканчиков. Затем, словно не отдавая себе в том отчета, стала подниматься вверх по улице, ведущей к вокзалу. Ночные огни, сочащиеся влагой, освещали тротуары, а я, как говорится, брела без всякой цели. Если бы вдруг появился мужчина, который бы силой уволок меня в свою комнату, — я бы пошла, не сопротивляясь. Но никто не подошел ко мне. Все, торопясь, пробегали мимо. Я даже рассердилась, что ни один из прохожих не обратил на меня внимания, но по-прежнему шла без всякой цели. Почему-то я свернула в боковую улочку. Я увидела перед собой слабый свет и уловила запах еврейского кушанья. Было у меня непреодолимое желание постучаться и попросить немного супа, но я не осмелилась. Я стояла и ждала, что дверь откроется, выйдет человек и скажет:
— Катерина, заходи! Что же ты стоишь на улице?
Долго я так стояла. Но тщетными оказались мои ожидания. Непроницаемые стены темноты постепенно окружали все дома вокруг.
— Почему же мне не дадут немного супу? — произнесла я наконец вслух.
Но никто мне не ответил. Дома превращались в неприступные крепости, и тьма, сгущаясь, обволакивала их. Я шла дальше, и ароматы еврейской кухни преследовали меня. Порыв гнева швырнул меня к домам, мне хотелось колотить в двери, но я все-таки не сделала этого.
Я задержалась у небольшой лавчонки. По двери и по замку определила я, что лавка эта принадлежит евреям. Я собиралась пройти дальше, но что-то во мне потребовало: «Остановись!» И я остановилась…
Теперь уже дорога в лавку была коротка и мгновенна: одним взмахом руки я высадила оконное стекло, мигом очутилась внутри, собирая в мешок пачки папирос и плитки шоколада.
Я легко выбралась и затерялась в переулках. Я знала, что совершила грех, низкий и презренный, но раскаяния не ощущала. Какое-то грубое наслаждение заливало все мое тело. Ночь пролетела — я ее даже не заметила. Одолевала меня жажда, но все кабаки были закрыты. Под утро добралась я до вокзала, рухнула на пол и заснула в беспамятстве.
Глава десятая
Я хожу из кабака в кабак. На привокзальных улицах немало подобных заведений. В некоторых из них — порядок, о других этого не скажешь. Я предпочитаю места тихие. Две-три стопки возвращают мне Розу и Биньямина. Никогда не прощу себе, что позволила тем русинам отобрать у меня мальчиков. Иногда мне кажется, что они втайне обо мне думают. Если бы знала, где они находятся, мои мальчики, пешком пошла бы к ним. Порою мне кажется, что время остановилось, я — с ними в той же хате, а вокруг — та же зима, и печь излучает густое тепло, и я с детьми лежу на огромной деревянной кровати.
Каждый
— Необходимо содрать с любого дела всю шелуху, чтобы обнажить сердцевину.
Меня тогда поразило слово «содрать». Лишь теперь я осознаю скрытую в этом слове тревогу. Требовательность Изьо пугала меня.
«Ройяль» — тихое место. Еще недавно парни приставали ко мне, а теперь только пожилые мужчины иногда проявляют ко мне интерес.
В кабаке «Ройяль» я повстречала Сами, высокого, крепкого мужчину с глазами, как у ребенка.
Говорят, что евреи — обманщики. У Сами же не было ни грана хитрости. Я увидела его сидящим в углу со стаканом. В Страсове евреи не переступали порога питейных заведений. Но тут — чудо из чудес: сидит еврей и опрокидывает стопку за стопкой.
Я подошла к нему:
— Что делает еврей здесь, в кабаке?
— Я люблю выпить, что поделаешь.
— Евреям пьянствовать запрещено, вы ведь знаете.
— Я — грешник, ничего не поделаешь.
Странным было его присутствие тут: ребенок в воровском притоне.
— Нельзя вам здесь находиться, — бесцеремонно заявила я.
— Почему?
— Потому что евреям следует заниматься коммерцией. Если не они будут этим заниматься — то кто же?
Он залился таким заразительным смехом, что и я рассмеялась вслед за ним.
Я иногда встречала его, но не подходила к нему. Чувствовала, что мое присутствие смущает его. Наконец, он победил свое смущение, подошел ко мне и отплатил мне той же монетой:
— Что делает Катерина в кабаке?
— Она здесь потому, что Катерина — это Катерина, она из русинов, и предки ее русины — испокон веков.
Мы рассмеялись и выпили, как старые друзья.
Большую часть дня я блуждаю по улицам, медленно впитывая в себя этот огромный город. По сути я не выбираюсь за пределы тех из них, что окружают железнодорожный вокзал, но и в этих безликих улицах ощущается дыхание большого города.
По вечерам я сижу с Сами. Сами рассказывает мне о своей жизни. Дважды он был женат и дважды разводился. С первой женой расстался, потому что она была властной, а вторая — сумасшедшей. У него взрослая дочь от первой жены, но он ее видит очень редко.
— Почему у тебя нет постоянной работы? Ведь у всех евреев есть постоянная работа.
— Откуда ты знаешь? — спросил он со смехом.
— Я много лет работала у евреев.
— Надеюсь, ты не набралась от них плохого…
В его ответах была какая-то пронзительная откровенность. А я рассказывала ему про свое родное село. Сами — человек исстрадавшийся, и каждое произнесенное им слово как бы бередит его собственные раны. Но мне приятно смотреть на него, а его голос, вернее, его интонации очень мелодичны.