Катешизис
Шрифт:
— Я умоляю, я умоляю тебя! – Сразу начал он, скорчив гримасу, словно терпит ужасную боль. – Прошу, как человека, который не сделал мне почти ничего плохого!..
— Что, что, мой добрый друг?! – подскочил к нему я, прорвавшись сквозь захламлённость мастерской.
— Да остановись же! – Крикнул он на меня. – Мой добрый друг – передразнил он скривившись.
Я опешил и остановился, так и не успев поддержать его.
— Я не хочу постоянно сталкиваться с содержимым своего желудка! Меня выворачивает от твоей гнусной рефлексии! Посмотри, в кого ты превратился! Ты же половая тряпка! Даже не ветошь, которой вытирают руки художники, -
Да, да мне действительно было страшно. Постоянно страшно. Только я не понимал, чего боюсь. Я даже просто не понимал, что боюсь. И теперь, после слов Каина, вдруг стало так необычно, словно в голове появилась нужная мысль, нужное направление, цель. Я боялся её упустить.
— А чего боюсь-то? – спросил я.
— Ага, - обрадовался Каин, - попал, в самое яблочко попал?! Боишься, ещё как боишься!!
— Боюсь! – Согласился я – А чего боюсь? Мне бы это понять.
— Ведёшь себя, Эдик, как девица, не знающая, как подступиться заветному органу в первую брачную ночь. Ах, ах, ах, – он, кривляясь, закатил глаза.
— Спасибо, ты мне очень помог! – разозлился я. – А теперь убирайся. Не мешай. Я и без тебя не знаю, что делать. И, пожалуйста, сделай милость, не появляйся из тех мест, откуда тебя не ожидают. Очень пугает, знаешь ли.
— Вот и продолжаешь вести себя так же.
– Каин смахнул рукой с табуретки пыль и поставил на неё обутую в блестящую лаковую, туфлю ногу. – Как тебе, нравиться?
— Что нравится?
– не понял я.
— Какой ты, право, - поморщился Каин, - туфли мои нравятся?
Я растерялся.
— Так вот, о страхе, - продолжал невозмутимо Каин, - чего же ты ноешь постоянно. Чего же такой нерешительный. Такой размазня. Чего боишься, спрашиваешь? Да, сам себя боишься. Боишься, что делаешь в жизни всё не так. Что живёшь неправильно, боишься. Боишься, что неверно дальше жить будешь. Что поступки совершаешь ненужные. Боишься, хороший ли ты. Правильный ли. Отец ли, муж ли. Хороший ли любовник. Раскаиваешься за поступки, которые прожил. Прожил по-настоящему, а всё равно раскаиваешься. Потому что боишься, что неверные они. А для кого верными они могут быть? Кто может наверняка утверждать, что есть - чёрное, а что - белое? Что - не злое, а что - не доброе?
Мне казалось, я понимаю, о чём он говорит.
— Это ведь твоя жизнь, значит, только тебе и решать. – Продолжал он. – Не надо её обесценивать. Ты вот сейчас добренький такой, сладенький, с тревожным юношеским взглядом «почему»? Ты, словно перед миром извиняешься постоянно за своё плохое поведение. За свою никчёмность, жалкость, нелепость.
Мне нравилось то, что он говорит. Я хотел его слушать и верить, но..:
— А, как же люди, люди, которые рядом, которым плохо и больно?
— Ты, конечно, считаешь, что им слаще, когда ты живёшь рядом с постоянно извиняющейся улыбкой на лице? Ты делаешь им плохо и говоришь, что не хотел? Делаешь больно и, лицемеря, извиняешься, мол, так вышло и больше никогда не повторится. Но, всё равно, повторяешься от раза к разу. Вся жизнь твоя, череда сплошных повторений. Ещё извинений и нытья. Ты живёшь и просишь прощения у всех за то, как живёшь, а в конечном итоге, за то, что вообще живёшь. – Каин замолчал. Он стоял, глядя на меня, и тяжело дышал, словно только что поднялся по лестнице этаж так на десятый.
— Н-да, - заключил я, - наверное, ты прав. Да, ты точно, прав. А теперь, пожалуйста, иди. Иди, мне, правда, нужно работать и подумать над тем, что ты мне сейчас сказал.
— Ладно, пойду, - Каин протянул мне руку. Он впервые протянул мне руку за всё время нашего знакомства. Ладонь была сухой, а рукопожатие жёстким.
Он вышел через дверь, идя навстречу моим пожеланиям не появляться из ниоткуда и не исчезать в никуда.
Я отвернулся к чистому холсту, стоявшему передо мной, и, глядя на него, думал о словах, сказанных Каином. Прошло минут пять. Я чувствовал, как мышцы мои затекают в однообразной позе, но шевелиться совсем не хотелось. Казалось, двигаясь, я потеряю воспоминания и чего-то не пойму. А истина была близко. Я не слышал, ни как скрипнула дверь, ни шагов за спиной. Вдруг меня кто-то похлопал по плечу. Я решил, что вернулся Каин.
— Да, я в прошлый раз хотел тебя спросить, - заговорил я, не поворачиваясь, - а сейчас вот, чувствую, что это просто необходимо. Скажи, Каин, а как ты объяснишь убийство собственного брата?
— Ну, ты, мля, допился, - услышал я голос Михалкина, и обернувшись, увидел профиль комдива.
– Я бы тебе, конечно, скорую вызвал, - слегка хлопал он меня своей широкой ладонью по щеке. – Но, только, мля, после того, как ты превратишь эту холстину, - кивнул он в сторону щита, подняв брови, - в произведение рекламного искусства. Массового, очень, мля, массового, Эдик, потребления. – Видно было, он волновался не на шутку. Поэтому, чтобы добавить весомость своим словам, он свернул кулак перед моим носом.
Я еле сдерживался, что бы не рассмеяться. А, ведь, действительно, всё очень похоже на психоз. Ну, надо же ему было так неслышно войти. Теперь, вот, будет переживать.
— Простите, Натан Сергеевич. Это так. Шутка такая, – мялся я.
— Шутка? – он подозрительно сощурился. – Хорошо, если так. Хорошо, если шутка. – он больно схватил мою щёку средним и указательным пальцем и ощутимо потрепал. – Я тебе, гад, деньги не за шутки плачу, а за работу. Понял?!
– ощетинил он усы.
— Понял, Натан Сергеевич, - скривился я от боли.
— Значит так, - он швырнул на стол с красками листы, которые держал всё это время в левой руке, - вот тебе то, о чём рисовать. Нарезку роликов смотреть не будешь. Некогда мне. Фамилии все известные. Так что, - он посмотрел на свой хронометр Paul Picot, - к концу следующих суток, всё должно быть готово. Если нет, - он снова скрутил кулак и потряс его перед моим носом, - заплатишь мне такую неустойку, что мало не покажется.
— Хорошо, хорошо, - заверил я, потирая истерзанную щёку.
— Тогда, arbiten? – прокартавил он и хлопнул дверью.
Всё бы хорошо, думалось мне, но, рисовать то я не умею. Или, как там, писать не умею. Рисуют ведь школьники на стенах туалетов. Художники пишут.
Чёрт! Чёрт! Чёрт! Ладно, надо что-то делать, там посмотрим.
Я взял отпечатанные листы. Фильм был наш. Как всё наше, заканчивался неопределённостью. Вечная тема. В пример субдебильному Голливуду, грани чёрного и белого стёрты - одно переходит в другое. Нет черты, разделяющей плохих и хороших парней. И те, и другие, сеют умное, доброе, вечное. И те, и другие разрушают и плюются дерьмом. Фильм не для слёз умиления. Фильм для чувственной тишины внутри себя. Не тупо. Но заблудившийся художник должен творить.