Катешизис
Шрифт:
Преступления против совести боле всего трогали меня в жизни. Я не мог пойти против совести и продолжал мучить окружающих, считая, что так будет правильно. Не делать больно другим - иначе, замучит совесть. Приедет, вцепится, душегубка, своими костлявыми пальцами в кадык и породит бессонные ночи. И выходит, по совести поступаешь, не для того, что бы другим больно не делать, а что бы себе спокойнее жилось.
— Остановись! – завопил щенок.
Я замер. Большой город шумел вокруг тысячами голосов, сотнями жужжащих моторов, чвяканием не устоявшегося, стремящегося растаять снега. Город шумел и не слышал меня. А я его. Мы существовали отдельно. Дополняли ли мы друг друга? Наверное, нет. Нужен ли я был ему? Нет. Нужен ли был он мне? Скорее да. Но нужен был только для того,
А вот Щенок мой, Щеночек! Единственное существо, которому я был не безразличен.
— Наконец, наконец, родной, я тебя слышу! Говори. Говори громче. Что ты хотел мне сказать?
— Я сказал, что хотел. Остановись. Не кажется ли тебе, что ты слишком далеко зашёл в своих рассуждениях? Не нужно ли тебе просто определиться с местом, куда ты сейчас пойдёшь? Ты никогда не покинешь город, он тебя не отпустит, если будешь продолжать заниматься рефлексией и облизывать в своих фантазиях жалость к себе.
Снова, самое близкое существо держит меня за идиота. Опять меня поучает мой щенок. Только порадуешься чему-то или кому-то, тут же это нечто пытается тебя разуверить в своей хорошести и преподать очередной урок одиночества.
— Не умничай, болван! Задумайся, куда тебе нужно идти. Ты не ставишь никакой цели, а хочешь получить всё. Так не бывает. Неужели ты впрямь думаешь, что в этом городе всё просто так. Просто так, твоя бывшая знакомая Наташа оказывается проповедницей новомодного культа, твоя едва знакомая любовница Женя – здесь не меньше, чем душевно больная жена. Писательница Лиза – неужели ты считаешь, что она старая обрюзгшая содержательница дрянной пивной. Ты, как придурок, шляешься по неизвестности, отдалённо или извращённо напоминающей тебе твою настоящую жизнь. И ничегошеньки не делаешь для того, чтобы понять, зачем тебе всё это. Ты лишь ноешь и тревожишься. Заметь, что тебя не интересует человек, с которым у тебя общий ребёнок, а уж о самом ребёнке ты и думать забыл. Ты связан со многими. И они совершенно разные, как в твоём прошлом, так и в настоящем. Какие они, зависит только от тебя. От твоего видения их. А какое у тебя может быть видение, если ты сам себя не понимаешь. Сам себя не найдёшь. Не увидишь никак. Ты радуешься моему голосу. Но ведь я – это ты. Понимаешь? Ты не можешь понять свою целостность, но яростно требуешь понимание тебя самого окружающим миром.
Я стоял и в замешательстве слушал слова моего щенка. Свои собственные слова, выводы, мысли, возникающие в моей голове. А что же там? В сердце? Что заполняет голову, я более-менее понимаю. Отчего пусто в душе и чем заполнить бесконечность пустоты - понять не могу. Чьи-то руки крепко схватили мои предплечья. Отчего-то подумалось, что именно в этих местах Наташа наносила себе раны, лёжа в ванной и пытаемая инквизицией совести.
— Ах ты, ублюдок!
– услышал я. – Баб ему мало! Девочек захотелось! Храни молчание, скотина. Ничего не говори. Зубы тебе в камере выбьют, чтобы не кусался, когда в рот брать будешь, сука!
Два человека. В форме охранников правопорядка, крепко держали меня за руки. Явственно представив, как перед моим носом маячат чужие гениталии, норовя попасть в окровавленный рот, я почувствовал, невероятный приток сил, словно цунами поднялось откуда-то из глубин чёрного океана, в котором так любил барахтаться мой щенок. Двух человек в форме я отшвырнул от себя, как котят. Мне даже показалась, что те жалобно мяукнули, ударившись о стоящую шагах в восьми, деревянную скамейку. Развернувшись, я понесся, не разбирая дороги. Ноги не касались снега. Пятки горели.
Через два квартала, метрах в сорока, я увидел перед собой существо, укутанное в шерстяной платок серого цвета, такой, какой обычно носили старые бабульки восьмидесятых. Она махала мне рукой и призывно кричала:
— Сюда, милый, сюда, - при этом указывая на подвальное помещение.
Не раздумывая, я ринулся в указываемое место. Отчего-то вид старушки вселял доверие.
Крутая лестница, четырьмя шлакоблочными ступенями, спустила меня в подвал. Длинный, неширокий коридор. Побеленный извёсткой, он отдавал лёгкой желтизной из-за тусклого света размещённых у потолка сороковатных лампочек.
***
Снова мираж, думал Каин. Снова ты издеваешься надо мной, господин. И снова ты делаешь это из-за своих Овец и Баранов. Я понимаю, что тебе нужны жертвы. Тебе нужны поклонения. Но разве до такой степени, что ты готов мучить бессмертием? Для чего ты направил стопы мои вдаль от родных, для чего ты заставляешь меня скитаться в голоде, жажде, изнуряешь зноем и бессмертием?
Великое Нечто молчало. Оно улыбалось, наверное, если бы могло улыбаться. Его великие замыслы совершались так, как было задумано. Я упаду здесь, решил Каин. Не двинусь больше с места. Что заставляет меня идти? Что движет моим телом всё дальше от дома? Почему я не ослушался Его тогда и не остался с отцом и матерью. Боялся, что Он уничтожит их. Да, боялся. Но если мы единственные его творения, зачем ему отдавать нас смерти. Он ещё не усладил всю свою жестокость. Ещё не все мучения прошли мы, что бы утешить его любование содеянным.
Сейчас Он рисует передо мной образ прекрасного города вдали. Но разве может там быть город. Кто его поставил. Если единственные люди на земле – это род Адама – отца моего. Опять ложь. Весь мир сотворённый состоит изо лжи. Из иллюзии и предательства. Из клеветы. Из страха. Что есть слова Баранов и Овец?! Он же поверил им. Не мне. Неужели он не видел суть Авелеву? Слабость его. Хотя чего говорить. Он, Авель, был подобен всему сотворенному миру. Он был так же лжив. За его улыбкой скрывался яд. Он радовался, что безнаказанно обманывает всех, употребляя в пищу овец. Ему нравилось быть более обласканным Господином. Он умел преподнести всё происходящее в удобном для него цвете. Окажись он на моём месте, как бы он поступил? Не променял ли жизни отца и матери на собственное благополучие?
Не сдвинусь с места. Не пойду к городу. Буду лежать смотреть на солнце. Пусть оно выжжет мои глаза, пусть превратит меня в прах. В песок этой пустыни. Пусть ветер занесёт меня жёлтым барханом. Каин обратил свой взор солнцу. Оно слепило. Но слезы текли из глаз, не давая им высохнуть. Откуда же столько воды в моём теле. Я не ел, казалось вечность, не пил тысячелетия. А слёзы всё не иссякают и не иссякают. Мысли Каина покрывались туманом, становясь бессвязными и обрывочными. Он не понимал происходящего, но продолжал жить. Странные образы проходили перед его внутренним взором. Люди, одетые в непонятные одежды, или же раздетые вовсе. Они заключали в объятия друг друга и проникали в тела друг друга. Кричали, то ли в ужасе, то ли в экстазе. Неведомые животные виделись ему, с телом льва, но головой человеческой. Потоки воды видел он, слышал их журчание, преходящее в шум. Видел суету небывалой жизни. Новорождённых, маленьких, испачканных кровью материнского лона, чад. Кричащих после первого вздоха, наполнившего их лёгкие криком бытия.
Варан, забредший то ли по случайности, то ли на запах человеческого мяса – лизнул своим раздвоенным языком лицо Каина. Мысли медленно упорядочивались.
— Ну, вот, наконец, и всё. Вот, наконец, и смерть, - подумал он.
Но варан не вонзил свои острые зубы в мякоть человеческого тела. Вараны не люди. В их глазах невозможно прочитать их мысли. Через их глаза, трудно достучаться до вараньей души, понять и предугадать их поступки. Глядя в его глаза, Каин видел в них ярость и жаждал смерти. Но надежды Каина были напрасны. Он забыл про печать, наложенную на него Господином. Печать, запрещавшую всякому живому и неживому творению, всякой одушевлённой и бездушной потребности погубить Каина. Варан не уходил. Он лёг рядом, положив свою тяжёлую голову ему на живот, словно желая защитить вместилище жизни. Каин не шевелился. Не от страха, нет. От безысходности. Даже грозное животное, подобное чудовищному ужасу создавшего его, не тронуло жизни Каина. Слезы стекали по лицу сына Адамова на песок, их было так много, что палящее солнце не способно было сразу превращать их в пар и уносить тёплыми потоками в голубое небо. Хищные птицы, пролетавшие высоко в небесах над телом измученного бессмертием человека, даже не замедляли движения, будто и не замечали вовсе потенциального обеда.