Кавказская слава
Шрифт:
— Да будет мне стыдно! — согласно и твердо повторили хором офицеры Александрийского гусарского, все, от ветерана Приовского, до семнадцатилетнего корнета Замятнина.
— Ну а теперь последнюю — вечная память гусару Якову Кульневу. Разом!..
Ланской опрокинул медный стаканчик и задержал кверху дном, дожидаясь, пока скатятся последние капли. А потом вдруг сжал его в кулаке, смял и отшвырнул в сторону. Батальонные помогли ему опуститься.
— Вот так, Мадатов, — зашептал генерал, жарко дыша в ухо Валериану. — Помянули мы Яшу Кульнева. Хорошо помянули. Так и меня помянешь.
—
— Говорил. Говорил, что нельзя кликать. А сейчас точно знаю, что она где-то рядом. — Ланской смотрел прямо в глаза Мадатову спокойно, вроде бы даже трезво. — Когда — не ведаю. Хотелось бы сначала Бонапарта прогнать. Но ежели что — помянешь.
Валериан понял, что боле отшучиваться и отнекиваться нельзя.
— Помяну, — сказал он так же тихо и просто, в тон Ланскому. — Все помянем. Те, кто останется жив.
— Вот и ладно. — Ланской отвернулся и принялся прочищать трубку. — Эх, Витгенштейн! Говоришь, Новицкий, его уже спасителем Петербурга прозвали?
— Так точно, Николай Сергеевич, — тут же отозвался Новицкий. — Сейчас и Удино, и Макдональд стоят на Двине и дальше идти не решаются.
— Да, — Ланской приминал табак большим пальцем, но глаза его видели нечто совсем иное: не полковое собрание, не стол, далее не флялски с водкой. — Да, Петр Христианович, столицу ты спас, а вот Яшу Кульнева потерял!
На молодом конце стола Бутович уже расчехлял гитару, соседи раздвигались и разворачивались.
— Ротмистр! — крикнул Приовский. — Мой любимый! Кавалерийский!
— Сей момент, — отозвался Павел, подкручивая колки. — Для вашего удовольствия, так прямо хором.
Он бросил пальцы по струнам, выдержал паузу и повел вместе с голосом бравурную мелодию маршеобразного романса:
Вы замундштучили меня И полным вьюком оседлали; И как ремонтного коня Меня к себе на корду взяли…«И как ремонтного коня меня к себе на корду взяли», — с удовольствием повторил Валериан последние строки куплета вместе с другими офицерами.
Повсюду слышу голос ваш, В сигналах вас припоминаю, И часто вместо «рысью марш!» Я ваше имя повторяю…На противоположном конце стола особенно выделялся тенорок Алексея Замятнина, прибывшего в полк всего неделю назад. Он еще не успел побывать в сражении и только слушал истории старших товарищей, прежде всего Бутовича. Валериан подумал, что надо бы поговорить с корнетом, предупредить, чтобы тот не принимал капитана слишком всерьез. А то ведь так и отложится у мальчика в голове, что гусары — это только водка и женщины.
Несу вам исповедь мою, Мой ангел, я вам рапортую, Что вас я более люблю, Чем пунш и лошадь верховую!..Когда
Ланской тоже повернулся к Чернявскому:
— Ну что, нашел хоть кого-нибудь?
— Никого. Проехали версты две с половиной, повернули потом на запад, но и там чисто. Оставил разъезд в полвзвода, и вернулся, как было приказано.
— Хорошо. Командуй дальше, Мадатов, твой эскадрон.
Эскадрон был Бутовича, но состоял в батальоне Валериана. Он понимал, что от штабс-ротмистра толку сейчас не много, поэтому перелез через лавку, вышел из-под навеса. Теплый летний вечер сгущался над колосящимся полем, белым прямым проселком, по которому узкой колонной возвращались усталые всадники. Лошадиные морды, вальтрапы, рейтузы, доломаны, ментики, кивера — все было покрыто легкой дорожной пылью.
— Проведешь в деревню, пусть поставят коней и вычистят основательно. Кормить особенно нечем, но сам знаешь: хорошая чистка — полдачи.
— Подожди! — крикнул Ланской, когда Фома уже повернулся, исполнять приказание. — Водки Чернявскому! Выпей, поручик, за упокой души нашего друга — Якова Кульнева. Пей, Фома Иванович, не торопись…
Чернявский поднял стаканчик, постоял, полузакрыв глаза, вылил водку в рот и вытер усы рукавом доломана. Поставил чарку, поднялся в седло и повел людей дальше. Валериан стоял, оглядывая каждую шеренгу, проверяя наметанным взглядом седловку, посадку, оружие, ковку.
— Поручик! — крикнул он.
Фома вернулся.
— Во втором взводе, посмотришь, коня надо перековать. Найдешь.
— Что же искать-то, ваше сиятельство? — чуть склонившись с седла и улыбаясь, проговорил Чернявский. — Под Рукавишниковым чалый. Правая задняя. Хорошо хоть пока не хромает…
Валериан смотрел, как эскадрон заворачивает к деревне, думал, что быть бы Чернявскому ротмистром, а Бутовичу у него поручиком, тогда и четверть забот вычистилась из головы. А поднять его до майора, тогда и самому в любой момент можно оставить батальон хотя бы на вечер и проехаться до господского дома, стоящего на пригорке за полем. Покурить с хозяином, посидеть за семейным ужином, переглядываясь с барышней, ведь есть, наверняка, наследница этих угодий, а возможно, и не одна… Но никогда Чернявскому не подняться выше поручика, а значит, и ему, Валериану, остается судьба военного человека — строить и школить все четыре вверенных ему эскадрона.
Когда последний всадник исчез за поворотом, Мадатов вернулся к столу. Приовский наклонился к нему через колени посапывающего Ланского:
— Вы, князь, с вашими гусарами прямо как с девушкой.
Валериан повернулся, должно быть, чересчур резко, потому что генерал очнулся и схватил его за плечо:
— Спокойно, Мадатов, не горячись. Враги еще не подошли. Все свои.
Проклиная свою горячность, Валериан заставил себя улыбнуться. Приовский, он знал, не желал сказать ничего дурного, даже не понимал, как может быть понята его случайная фраза. Мадатов расцепил зубы и произнес спокойно и внятно: