Казачка. Книга 1. Марина
Шрифт:
Так думал Дима Заманский, накручивая километры на спидометр своего новенького Бэ-Эм-Вэ, гоня машину от Москвы на юг — туда, где у него были дела, где ждал его Султан Довгаев.
— Но, может, это правильный природный путь? Может, девочки и должны принадлежать не сверстникам, едва научившимся курить и пить спиртное, а доставаться тем мужчинам, которые могут составить настоящую партию? Может в этом — правильность природного пути? Но как тогда быть с природой первой любви?
Так думал Дима Заманский, тонкой итальянской подошвой нажимая на легкую педаль газа. И послушный рулю Бэ-Эм-Ве несся по Киевскому шоссе, играючи обгоняя «жигули» всех марок и мастей.
4.
Похороны отца — вся эта страшная неделя — стали для Марины каким то бредом наяву. Она даже не помнила, ложилась
Ах, если бы не поддержка и не помощь соседей и друзей отца, она не знала бы, как и быть! Особенно хлопотали Петр Тимофеевич Маховецкий и Владимир Петрович Корнелюк. Если бы не они…
И Маринка даже как то удивительно спокойно для себя самой принимала участие Петра Тимофеевича, несмотря на то, что тот стал вдруг Мишке тестем… Ее Мишки тесть.
Телеграмма из Новочеркесска уже сутки дожидалась под ее дверью в Химках, когда Маринка в очередной раз вернулась с дачи Аркадия… Аркадия Борисовича. И телефон уже сутки, как трезвонил учащенным междугородним звонком.
Умер папа!
Она не помня себя, бросилась в аэропорт. А там… Боже! Сентябрь — разгар сезона. А ей до Минвод… И телеграмму похоронную впопыхах дома забыла.
И какой-то остряк в очереди крикнул — «чего вы ее пускаете без очереди — врет она, что на похороны, посмотрите, хахель, небось ейный позвонил, приезжай ко мне на курорт»…
……………………………………………………………………………………
«Нет худа без добра, а добра без худа», любил говорить отец. И действительно, пока Маринка боролась за место в самолете, она даже немного отвлеклась от мрачных мыслей. И почувствовала некое подобие радости, когда, наконец, угнездилась в кресле у окна. На самолете Маринка до сегодняшнего дня летала только один раз и у окошка сидела впервые. Не успела она подумать, что ей повезло, как жизнь поставила все на свои места: в кресло рядом с ней приземлился краснолицый мужик лет сорока со взглядом, острым как рыболовный крючок. Перехватывать такие взгляды нельзя, Маринка знала, зацепится. «Этого нам только не хватало…» вздохнула она. В этот момент на табло появился значок с перечеркнутой сигаретой и надпись «Пристегните ремни». Маринка почувствовала, что волнуется, как перед экзаменом. Левый ремень нашла без проблем, а правый никак не вытаскивался из-под грузного соседа. «Разрешите..», — сказала она и не поднимая глаз вырвала, наконец, второй край ремня. Стюардесса задержалась около их ряда и со строгим лицом ждала, пока Маринка справится с непослушным замком. И от этого опять не получалось. «Да вот так, девушка!» — к ней потянулись руки соседа, и замок щелкнул. Маринка сказала «Спасибо» как можно нейтральнее. Ей не хотелось ни с кем разговаривать. «Я вам, кстати, и расстегнуть могу… если захотите» — многозначительно добавил сосед. Чего-то в этом роде она и ожидала. Поэтому пока решила не отвечать. И закрыла глаза… «Экипаж самолета Ту-144, следующего рейсом 785 по маршруту Москва- Симферополь рад приветствовать вас на своем борту….» Ту 144 вырулил на взлетную полосу, разогнался и, подрагивая от напряжения, стал набирать высоту. И тогда она открыла глаза и увидела, как московские земли стремительно уходят от нее вниз…
«Домой! Как я давно не была дома!» — подумала Маринка и вдруг с ужасом осознала, что такого дома, каким он был раньше, она уже никогда не увидит. И кровать с никелированными шариками, которую отец ставил в саду, теперь будет для нее символом сиротства. А как должно быть одиноко и потеряно чувствуют себя сейчас Серега и Юлька. Ведь ей, Марине, из всех троих детей повезло больше всего. Она уже, считай, взрослая. А младшие остались и без матери, и без отца слишком рано. И есть у них только она, Марина.
Когда умерла мама, отец как будто внезапно проснулся. Почувствовал себя на переднем крае. Взял у матери эстафету. А теперь Маринка думала, что то же самое произошло и со ней. Пить, как отцу, ей бросать не надо. Но жизнь обязательно потребует и от нее жертвоприношений. И она почувствовала, что ее ждут большие перемены и даже неизвестно вернется ли она теперь в Москву. Но ей не было жаль. И сердце ее, и душа ни в какую Москву не переезжали. Они всегда жили в родном доме и в том, что по соседству…
Отец был для нее китом, на котором зиждилась жизнь. Стеной, по которой она могла виться, как дикий виноград. Но про свои дела с Мишкой она так никогда и не решилась ему рассказать. Маме бы рассказала. И может
… Самолет подрагивал. И Маринка вдруг головокружительно осознала все то жуткое количество километров, которое отделяло ее от Земли. На мгновение стало по-настоящему страшно. И она подумала, что ни в автобусах, ни в метро, ни в поездах никогда не сообщают пассажирам, как зовут того, кто их везет. А в самолете всегда. Что бы молились за него, что ли? Сосед ее заметил, что она уже не смотрит в окно и тут же оживился. «Что, девушка, одна отдыхать едете?» Маринка подумала: «Ты меня еще спроси, тоже ли я лечу в этом самолете…» Но вслух произнесла сухо: «Нет. Не одна». И отвернулась к окну. Это было самое лучшее. Все остальное породило бы лишние вопросы…
Если бы мама была жива…. Она бы обязательно рассказала ей о том, что ждет ребенка. И если бы нашелся хоть один человек на свете, который сказал бы ей — мы справимся, не губи его, не бери грех на душу, возможно, все было бы иначе. Маринка корила себя за это постоянно. И не было дня когда бы она не думала о том, что убить дитя любви страшнее вдвойне. И смерть отца мгновенно связалась у нее с собственной виной.
Отец любил ее и гордился ею. И ему нравилось, когда ею восхищались другие. Кто как умел — кто словами, кто взглядами. Но только восхищались, как в музее. Отдавать ее он никому, похоже, и не собирался. И Маринка своим женским чутьем угадывала грань, за которую откровенность с отцом могла бы испортить жизнь обоим. Стоило ей лишь заговорить по простоте душевной о предмете всех своих дум, она тут же чувствовала, как у отца все равно, что забрало падает. И Маринка старалась его не огорчать. Она для себя объясняла это довольно просто — ей казалось, что это отцовская ревность. И будь на месте Мишки кто угодно другой, реакция осталась бы той же. Сейчас же Марине казалось, что зря она отцу ничего не говорила. И теперь уже никогда не скажет. А значит, никогда и не узнает, что же он думал на самом деле. И от этой безисходности ей стало горше горького. Ведь смерть страшна не сама по себе, а потому только, что «больше никогда»…
И она опять подумала о Мишке. Потому что слишком часто думала о нем именно так: «Больше никогда». А ведь он жив. И значит, никто не может пока подводить итоги. И значит, еще все возможно. Просто теоретически. Ведь он-то жив…И она вдруг совершенно непозволительно стала представлять себе, что это Мишки нет на свете. Потому что для нее-то как раз он должен был умереть. И когда она это представила, то отчетливо поняла, что к этой потери она не готова, потому что очень многое еще хочет понять. Удивилась как-то отстраненно отсутствию в себе подобающей гордости и презрения к нему. И поняла, что не верит, что он от нее отказался. Просто НЕ ВЕРИТ. Она никогда не признавалась себе даже в мыслях, что он ее предал. Она готова была допустить, что он ее не любит. Но на нелюбовь право имеет каждый. А на предательство — нет. И сердце ее опять отозвалось болью. Ей вдруг стало мучительно стыдно оттого, что к Мишкиной смерти она, значит, не готова, а к отцовской, получается, была готова?