Казань
Шрифт:
– Ну вот, такой сон испортила! – спросонья недовольно в голос сказал жене кучерявый, с цыганской кровью крепкий мужик Федот Евстафьев.
– Тш-ш! Детей побудишь! – горячим шепотом ответила женщина, зажигая свечу.
Посидев еще минуту на кровати в тщетных попытках вспомнить, что же он видел во сне Федот откинул одеяло, сунул ноги в сапоги и поднялся. Почесавшись и потянувшись, Евстафьев захватил трубку, накинул тулуп и вышел на улицу. Вздохнул холодный воздух. Подмораживало.
– Здорово, Лось! – присаживаясь на завалинке, бросил он выглянувшему из избы соседу.
– Здоров будь,
– Федот, да не тот – пошутил мужчина, зажигая трубку – Как в Казань съездил?
– Да как барин – засмеялся Лось – На тройке, с бубенцами!
– И почто царь вас звал? – Евстафьев выпустил вверх дым колечком.
– Новые пулелейки будем делать на заводе. Огромадный заказ.
– Почто они Петру Федоровичу? – поинтересовался Федот.
Тимофей еще раз зевнул, сплюнул в снег.
– Нам о сем не сказывали. После царя то в приказ Тайных дел вызвали. Сам Хлопуша мастеров принимал.
– Да ладно! – Федот аж привстал с завалинки.
– Велел держать язык за зубами про пулелейки то! Иначе сам знаешь….
– А что про бунт в Казани сказывают? – перевел разговор на другую тему испуганный Евстафьев.
– Похватали дворянчиков, токмо дворовую девку смогли убить, да казачков из охраны поранить. Скоро судить будут.
– Да чего их судить то? – разгневался Федот – На веревку и в землю.
– А соратников их споймать? Не, брат, сыскное дело оно такое, сложное….Ладно, зябко здесь – Лось поежился – Как будешь готов, стукни в дверь – вместе на завод пойдем.
– Добре, Тимофей.
Евстафьев в последний раз затянулся, выбил трубку в снег и вернулся в избу. «Действительно зябко. Зато проснулся» – подумал он.
– Ну, что стоишь! – горячим шепотом прикрикнула на него жена – Ты снидать-то будешь?
– А как же! – встряхнув головой и прогоняя так некстати лезущие в голову мысли, ответил Федот – Каша опять постная? – но, увидев полный грусти взгляд любимой, тут же с улыбкой добавил: – Не беда, была б еда! – и принялся за обе щеки уплетать кашу с хлебом, приговаривая – Ниче… нынче жить можно. Начальник свой, из мастеров. Платят справно, по росписи. Царь-батюшка повелел детишек на работы не брать, каждое воскресенье щитай отдых, на завод как раньше не гоняют. Лавку новую открыли, лампы эти кирасиные делать будем, обратно же деньга пойдет работникам. Нет, жить можно!
– Детям оставь, – на мгновенье оторвавшись от своего занятия, бросил Федот, видя, как жена потянулась к молоку – Взвар брусничный закончился? Эх, жаль. Ладно, воды теплой подай.
– Все, пора собираться! – тихо охнув, подскочила ненадолго задремавшая супруга – Вот обед. Хлеб с маслом. Масло последнее. Взвар тоже еще в среду весь вышел, ну да из колодца напьешься. Так что деньги получишь, сразу домой иди. Зиновьевым еще двадцать копеек за крупу должны. А Михеевым пятнадцать за хлеб. Никуда не заходи. Лося не слушай, он тебя хорошему не научит. В кабак ни с кем не ходи, – застегивая тулуп, спешно давала последние наставления жена.
– Ладно, будет тебе учить! – взяв женщину за плечи и немного отстранив, глядя в красные от недосыпа (или слез?) глаза, сказал Федот. Затем быстро обнял и вышел на улицу. Посмотрел на лунный серп, пробормотал – Не, жить можно.
Отпевание
Кое-кто меня узнал, начали оглядываться. Голос священника задрожал, сбился. Спас полный дьякон. Он трубным голосом подхватил: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабе Твоей Татьяне и сотвори ему вечную память». Хор трижды пропел «Вечная память» и диакон начал заключительное каждение.
После окончания службы, священник собрал свечи, положил в гроб. Засыпал закрытое шелковым платком лицо Харловой землей. Женщины в храме заплакали, у меня тоже навернулись на глазах слезы. Я тяжело вздохнул и перекрестился. Какие-то мужики в армяках начали заколачивать крышкой гроб.
– Полагается попрощаться с усопшей – я не заметил, как ко мне подошел священник, взял меня участливо под локоть – Но Боже ты мой! Какие же изверги ее ударили в лицо саблей?! Я повелел сразу закрыть платком.
– Правильно сделали – я кивнул, еще раз перекрестился – Как вас зовут, батюшка?
– Отец Михаил – старичок тяжело вздохнул.
– Я на кладбище не пойду, негоже прихожанам видеть как царь плачет – я порылся в карманах, достал несколько золотых рублей – Помолитесь за рабу Божью и за ее нерожденного ребеночка. И вот – я вложил деньги в морщинистую руку священника – Поставьте надгробный камень ей потом.
– А ты поплачь тишком! – батюшка поколебался, но деньги взял – А за нерожденного ребеночка не волнуйся, сразу в рай к Господу нашему попадет. Грехов то нет.
– И вот еще что – я поколебался, но все-таки решился – Повелите на камен выбить стих.
– Не по-православному сие – насупился отец Михаил.
– Знаю. Но прошу! Таня очень любила вирши.
– Ладно, под крестом сделаем. Какую эпитафию хочешь выбить?
Я достал бумажку, на которой выписал стих:
Ты ушла – и сразу снег пошёл. Пусть тебе там будет хорошо. Пусть укроет мягкий белый плед И Землю, где тебя отныне нет…– Красиво – священник подозвал дьякона, что-то прошептал ему. Мужики заторопились, взяли гроб, понесли к выходу – Молись за нее.
– Буду – я лишь кивнул и вышел прочь из церкви.
На выходе мы столкнулись с Каменевым. Бургомистр был тих и печален, соболиную шубу нес в руках. В Казани к вечеру потеплело, пошел мягкий, пушистый снег.
– Спаси Бог – тихонько произнес Петр Григорьевич – Какое несчастье…
Перекрестился, посмотрел в небо. Оно было в тучах. Каменев достал трубку, начал набивать ее.