Казейник Анкенвоя

Егоров Олег Александрович

– Выйдем?

– Перерыв пять минут, - объявила в микрофон глава комиссии.

Мягко сопротивляясь, Зайцев пятился к двери в приемную. Твердо настаивая, туда же и я наступал. Так по-разному оказались мы в пустой приемной.

– Ты собираешься Дарью забирать из института?

– Зачем? Чтобы вы, господин епископ, рога мне наставили?

– Одна же утонет в своей студии меньше, чем за неделю, упрямый ты человек.

– А вам что за дело? Это семейное дело. А вы, епископ, даже не епископ. Вы голодранец. На вас мои носильные вещи.

Я призадумался, куда бы ему врезать больней, но и чтобы внутренностей не испортить. Угадав мои намерения, Зайцев резво метнулся в открытую дверь. Но не в моем характере было отступать. Особенно, после коньячной вазочки.

Пресс-конференция, меж тем, возобновилась. Редактор поднял руку.

– Я представляю «Kozeinik Zeitung». Сегодняшнее бедствие показало, что администрация плохо готова к

борьбе с бушующей стихией. И теперь наших подписчиков волнует проблема создания профессиональной службы спасателей.

– Не все сразу, - поморщилась госпожа Гусева.
– Спрашивайте по очереди. Вот вы. Она кивнула Зайцеву.

– Почему он? – возразил я агрессивно.
– Я тоже представляю газету «Kozeinik Zeitung». Я ее сегодня утром листал. И я представляю, что это за желтая пресса. Представляете? Она кардинала епископом называет.

– Это не относится к теме, - возразил Хомяк, протирая носовым платочком испарину.
– Задавайте по теме.

Виктория навела порядок в зале, постучав карандашом по глухой овальной поверхности комиссионного стола.

– Здоровая критика. Мы внесли изменения в бюджет. Постоянно действующая спасательная служба учреждена и оснащена последним словом техники уже сегодня по итогам на базе народной полиции. Главой службы назначен Дмитрий Кондратьевич…

Она замешкалась.

– Полозов, - подсказал бургомистр.

Зайцев усердно заскрипел в блокноте фломастером.

– По теме, - обратился я к председателю комиссии.
– Залив подступил вплотную к поселку. У верующих избирателей есть основания верить, что уровень воды в заливе на этом уровне долго не задержится.

– Вы какой орган представляете, господин епископ? – вклинился Хомяк.

– Показать?

Я распахнул полу дождевика и потянулся к молнии на плисовой ширинке.

– Не надо, я отвечу, - госпожа Гусева постучала красным когтем по мохнатому шарику микрофона.
– Меня слышно? Это личная проблема обитателей, господин епископ. Обитатели поселка вполне взрослые и самостоятельные люди. Они в состоянии планировать свою жизнь. Скажу больше, это их законное право. А наша работа завершена.

– Вам известен отзыв?

Я подошел вплотную к столу и навалился на него, роняя микрофоны.

– Ты откуда отзыв знаешь, сука драная?

– Они пьяны! Им проспаться надо!
– покраснев как пожарный щит, заорал Хомяков, сам не трезвей моего.

Гусева встала из-за стола, давая всем понять, что пресс-конференция окончилась. Я метнулся к редактору, дернув его за пиджак.

– Она знает наш отзыв! Какого черта здесь происходит, Женька?

– Не мешайте же вы!
– редактор отодрал от меня пиджак, и рассовал по карманам принадлежности.

– Согласен, - пробормотал я.
– Мин раза. Надо прилечь.

На этом пресса покинула конференцию.

ЗАГОВОРЩИКИ

Исторически вид заговорщиков делится на два подвида: горячих романтиков и холодных реалистов. Горячие романтики подвигаются на благородные поступки без личной выгоды. Они готовы за так рисковать собой ради будущих коленей. Горячие романтики, приготавливая заговор, произносят братьям жаркие клятвы, обнимаются и пишут конституцию. Они бодрят себя общественной пользой, жестикулируют, и заражаются опасными чужими идеями. Заражение вызывает у романтиков слуховые и зрительные галлюцинации, бред, шатания, высокую температуру, и, как следствие, летальный исход. Горячим романтикам повсюду мерещится, что они творят историю. В действительности, они творят, черт знает что, никуда не достигнув, помимо каторги, плахи или в лучшем случае ссылки на временное вечное изгнание. Сами же их заговоры любому дряблому тирану всегда легко изолировать от народа. Здесь массы добровольно шарахаются, чтобы романтики не смогли бы их заразить. Кому охота во славу посторонней какой-то будущности валяться потом в инфекционных лечебницах? Другое дело последующие колени. Почти все колени без малейшего риска влекутся к романтикам. Остывши в могилах, романтики постепенно теплеют. За это они изучаются на уроках благодарными коленями. А холодные реалисты суют их всем, как пример. Список уже теплых романтиков обширен. Катилина ли, Брут, Спартак или Степан Николаевич Халтурин с Че Геварой. Все они есть образец подражанию, звезды и прочие мертвые тела, питающие искусство. Им водружают красивые памятники в публичных местах, развешивают их портреты в публичных домах, и называют их именам футбольные майки. Сам я скверно разбираюсь в этимологии романтического подвида. Я плохо отделяю факты от зерен. Точнее, мифы от вымысла. Романтики для меня как незрелые плоды кровосмесительства горных богов с подножными греками. Я и до сей поры слабо ориентируюсь, кто воскликнул: «И ты Брут?». Если убиенный Юлий Цезарь, то когда, и по какому поводу? Если когда он был заколот среди сената горячими романтиками, то в шуме и суете очевидцы могли запросто перепутать союз. Возможно,

этот Брут мешкал, подобно князю Трубецкому. Трухнул слегка. И Цезарь его подбодрил: «А ты, Брут?». Мол, дескать, не робей. Иначе хрен тебя в средней школе №11 города Одинцово станут изучать. Ведь известно, что Цезарь всячески Брута пропихивал, и заботился о его будущей карьере. Так же допустимо, что Цезарь мог спросить его: «И ты, Брут?» когда-либо раньше. Допустим, на вечеринке у любовницы. Мол, и ты тоже Брут? Ведь известно, что Брутов накопилось в империи больше, чем провинций, куда их можно было наместниками сунуть. Кстати, если уже речь пошла о покушении, то воскликнуть: «А ты, Брут?» мог вообще кто угодно, даже сам Брут, учитывая перепутанные союзы. Я тоже иногда себя вслух подбадриваю на всяческие благородные деяния, мол: «А ты, брат?». Типа «всем можно, а тебе нельзя?». Наконец, вопрос могли целиком исказить по ходу. Допустим, Брут задержался. Либо вообще проспал мероприятие. Тогда, законно, кто-либо из его шайки мог, орудуя мечом, поинтересоваться: «А где Брут?». Вообще, здесь много наплетено. Данные романтических заговорщиков, щедро напитанные из таких же горячих ключей для меня теряются в испарениях. Иное подвид холодных реалистов. Составляя заговоры, они всегда ищут личной выгоду, и всегда находят ее. Они враждуют, ругаются, расчетливо закатывают истерику. Они готовы предать всякий каждого при малейшей опасности, но вот именно холодные заговорщики, в конечном итоге настигают свою цель. Впрочем, рисковать они так же готовы, но как уже повелось, чужими шкурами. Они совсем не назначают числа, в какое грянет буря, переворот, мятеж, или, даже, сама революция. Они прислушиваются к рокоту грома, нюхают запах статического электричества в атмосфере, вглядываются в скопление туч. Народ они заражают вирусом восстания постепенно. Они ждут, когда массы подогреются до 451-го градуса по Фаренгейту. Когда эти массы обуяет вирус насилия, и число зверя назначит само себя. Холодным реалистам всего-то и остается, как обезглавить дряблого тирана и возглавить справедливое общество. Для них переворот что-то вроде упражнения из вольной гимнастики. И хоть они прикрываются радетелями будущих колен, им-то как раз плевать на потомство. Однако, и следующие колени отвечают реалистам взаимностью. Скажем, Платону Зубову никто даже бюстика в общественной уборной не воздвиг. Робеспьера заплевали еще до Реставрации. От Адольфа Сталина с Иосифом Гитлером остались только мраморные сапоги. И даже следующие колени холодных реалистов стесняются рекомендовать их собственным детям как образцы подражательства. Таков, приблизительно, мой вид на заговорщиков. Но это все заочная дребедень, уважаемый читатель. Очная дребедень ожидала меня в полночь у пролома в буксире, куда я отправился под конвоем Анечки Щукиной, кое-как опохмелившись «Бычьей кровью». Послушница моя наотрез отказалась пустить меня самоходом на встречу с активистами зеленых.

– Еще такая пресс-конференция, и ты купол себе раскроишь, - молвила она, отыскавши меня под лестницей магистрата. До полуночи оставалось еще часа три с половиной, и я предложил ей зайти переодеться в штабную обитель. Переодеться мне было не во что, мимо славянского пиджака с эполетами.

А пуловер я заблевал, и зеленое движение могло счесть это в свой адрес. Застегнувши пиджак на все пуговицы, я слез в погреб. Там я зацепил в бадье соленой капусты, взял из батареи пыльную бутыль, освободил из нее красное сухое вино и сел на прихваченную с кровати подушку. Выпил, закусил, вздремнул, и проснулся напротив Могилы.

– Ты куда пропал, епископ?
– альбинос тоже на чем-то сидел, и тоже против меня.

– Туда же, куда и ты. В погребе завис. Красное станешь?

– Прозрачное стану, - Могила обзавелся маскировочной фляжкой, в пятнистом чехле, свинтил с нее колпачок, и забулькал. Выдохнул. Поморщился, глядя на эполеты.

– Я же приказал твоему денщику знаки различия перешить.

– Она не денщик. Ей похер.

Могила прикурил сигаретку, и оглянулся. Жест холодных реалистов. Глаза в правый угол съехали. Взгляд холодного реалиста. Его правое полушарие обдумывало прямую речь. Я ждал, и он решился.

– Чуется мне, Кум желает видеть во главе Славянского ордена духовное лицо.

– Имеешь в виду себя?

Шею лапой заскоблил. «Сейчас врать начнет, - язык мимики и жестов я освоил по модному шоу про психолога Тима Рота.
– Или, может, шея грязная. Чешется».

– Ты сам прикинь. Гроссмейстеру забить на интересы нашего славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?

– Что?

– Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки. Ты сам прикинь: Казейник мало-мало стихией от своих внутренних органов отрезался. Только желудок имеем типа местных лохов. И к чему нам с тобой Княжеское дозволение? Так возьмем. Все и сразу. Хавло, бабло, и выпивку. И мы уже на раздаче, въезжаешь? Что построим, то и будет стоять. Православие и чего там?