Казейник Анкенвоя

Егоров Олег Александрович

– Нашлось, - боец протянул мне сложенную бумагу, найденную в результате за отворотом форменной черной кепки.
– Пропуск велели срочно доставить. Сказали, господин епископ догадаются.

Я развернул бумагу. «Ну, приходи. Борис». Таково было краткое содержание пропуска, подписанного Анкенвоем.

– Как ты ко мне обернулся?
– складывая записочку, я, среагировал, наконец, и на «епископа».
– Обратился, черт. Ты что, боец, кардинала от епископа не в состоянии отличить?

– Никак нет, ваша патриархальность!
– выпучив натруженные глаза, проорал дневальный славянин.
– Отличаем! В газете приказ! Официально! Уже и табличку на дверях перебили!

Тут я заметил торчащую у него из бокового кармана трубкой свернутую

газету, выдернул, размотал, и прочел на лицевой стороне заметку, помещенную в траурный прямоугольник: «Редакция от лица городского магистрата приносит публичное извинение господину епископу Славянского ордена, за ошибочное упоминание о нем в официальных документах и сводках новостей, как о чуждом православию кардинале. Главный обозреватель«Kozeinik Zeitung» Ев. Зайцев».

«Обозреватель, - подумал я, возвращая газету дневальному.
– Что он там, интересно, обозревает, этот Ев. Зайцев без очков?»

– Доложи, епископ скоро будет. Рыло протрет, похмелится «Монастырским», и будет. В часовне пусть просохнет госпожа ответственный секретарь. Чай, не лето на плацу.

Дневальный кинулся исполнять приказание. Бесшумно прикрывши дверь, я прислушался. В душевой келье моей послушницы было тихо. Видать, разбудил ее славянский докладчик. Пауза.

– Пойдешь?
– вопрос из-за ширмы прозвучал напряженно и как-то взвинченно.

– Да.

Я пошел умываться. Рукомойник без крышки, но полный воды был прилажен к стене за голландской печью, здесь же на гвозде висело полотенце из вафельной материи. Под рукомойник предусмотрительно было подставлено цинковое ведро. На полочке рядом с рукомойником хранились маленькая одежная щетка, тюбик пасты, заправленный бритвой станок и банка с вазелином. Перец, управлявший обстановкой нашей обители, видать, определил для себя, что православные кардиналы одежными щетками зубы чистят. Зубы я пальцем почистил, выдавив на него из тюбика полоску с каким-то земляничным привкусом, напоминавшим пионерское детство. Затем облачился я в редакторский пуловер и грязные плисовые штаны, навертел суконные портянки, забытые прежним постояльцем в одежном шкафчике, и обул свои чужие сапоги, брезгливо посматривая на тумбочку в углу, где был аккуратно сложен пошитый, видать, на глаз черный китель с эполетами. На каждом эполете была вышита гладью золотая буква «К». «Не успели букву «Е» перешить», - подумал я, распечатывая пачку сигарет «Rosstof» и выглядывая в окно, залепленное снаружи дождевыми разводами.

– А я?
– вопрос из-за ширмы достался мне с такой выдержкой, будто Вьюн долго размышляла, что бы еще у меня спросить.

– А ты изволь одеться и выйти. Не в кукольном театре.

Пленка на кольцах отползла. Вьюн уже в куртке, застегнутой на молнию и с капюшоном на голове, сидела прямо, точно застывший маятник. Под ней была перина, думается, притащенная заботливым штык-юнкером ночью, пока я спал.

– Далеко намылилась?

– Я с тобой.

– В столовую не лезь. Опасно тебе. Наслушаешься гадостей, ответишь кому. Потом Лаврентий добавит, и все. День судом офицерской чести окончится. Могилу мясом не корми, дай только повод слить штык-юнкера, если он ваш любовный роман прочтет.

– Я с тобой. Не верю я этой отложенной личинке. Тебя там зарежут, как Щукина, пока я буду на измене сидеть.

– Не будешь. Позавтракаешь, и тихо смоешься. Найдешь Владимира в бараке, скажешь, чтобы он общее собрание зеленых подпольщиков устроил. Скажешь, епископ хочет консолидировать оппозицию.

– Для чего?

– Разработаем план совместных действий, пока их не съели поштучно.

– А ты?

– За меня трястись не надо. Меня и в часовне зарежут, если потребуется.

Прикурив сигарету, я вышел в коридор. Дежурный по штабу, какой-то раньше не замеченный мною уголовник с татуировкой прямо на лбу в виде левосторонней свастики приветствовал меня отданием чести. Я кивнул ему, докурил сигарету, выскочил под ливень и дунул к часовне, чтобы не промокнуть заранее. Внутри

часовни было пусто за исключением стоящей на коленях у иконы «Благовест» Виктории Гусевой с волосами, убранными под скромную косынку. Разумеется, она, погруженная в молитву, не могла заметить моего присутствия, хотя створки часовенных ворот на сильных пружинах грохнули за мною так, что вся постройка содрогнулась. «Горлица ты наша, ядреный корень, - подумал я, осматривая чертоги.
– Орлеанская дева, не меньше». На всем убранстве лежала печать славянского аскетизма. Пластиковый клозет, какие, платные, устраиваются по двое у станции метро. Исповедальная кабинка. Трибуна фанерная, выцветшей покраски с более ярким отпечатком содранного герба. Аналой. Скамейки от стены до стены, точно в клубе все того же пионерского лагеря. Посредине вырезан узкий проход в президиум. Из образов на боковой стене часовни против трибуны одна потраченная икона с архангелом Гавриилом и пресвятой Богородицей. Перед ней на коленях ответственный секретарь. Я присел сзади на скамью, ожидая, когда Вика-смерть грехи замолит.

– А что же вы не служите, господин епископ?
– спросила она, обмахнувши себя финальным крестом, и поднявшись с коленей.

Под коленями у нее оказалась газетка, тотчас мелко свернутая и отправленная в сумочку.

– Служу.

– А братья-славяне жалуются, что некому исповедаться. Часовня пустая, как ни зайдут. Грехов некому отпустить.

– Твое какое свинячье дело?

– А я куратор Славянского ордена.

– Передай своим братьям-славянам, что у епископа запой. Что коли у епископа запой, он в лучшем случае бороду отпустит.

К моему заявлению Гусева отнеслась вполне ответственно. Как и подобает секретарю. Из прошлой нашей редакторской жизни Гусева извлекла вполне содержательный урок. Когда я запил, меня на службу и авансом не заманишь.

– Надолго запил?

– Надолго. Пока в Москву не вернусь. Веди меня к Ростову, куратор. Только молча. Еще раз калитку откроешь, я в нее плюну.

К полезным советам Виктория умела прислушиваться, и весь путь до городской свалки мы прошагали, думая каждый о своем. Мои думы, коротко изложенные в начале текущей главы, завершились у знакомых ворот из колючей проволоки, где нас поджидал уже полицмейстер.

– Доброе утречко, - при виде меня, он ухмыльнулся и поднял руки.
– Холод собачий. Промок до исподнего. Не тяни резину, товарищ епископ.

– Я пленных не беру.

– У меня их и нет, - весело отозвался Митя.
– Давай, обыскивай. Холодно.

– Зачем?

– Ты завязывай комедию ломать, преподобный. К Борису Александровичу в гости без обыска не ходят.

– А ты в гости собрался?

– Вряд ли.

– Меня боишься обидеть?

– Типа того.

– Ну, валяй, сторожевик.

Я поднял руки. Митя со знанием дела ощупал меня от шеи до сапог, приговаривая:

– Чисто формальность. А то пистолетик Щукина пропал, чисто канул. И ружьишко типа обрез. И еще пару стволов. Пол ящика осколочных гранат вообще с концами.

Но это к слову. До тебя это не относится, епископ. У тебя непротивление злу насилием. Ты, вон, даже и Филиппова заточкой пырять отказался. Всю грязную работу на других перепихал.

– А секретари у нас типа исключение? – спросил я Митю, когда он закончил меня щупать.

– Какие секретари?

– Justitia nemini neganda est, - заметил я злорадно.

– Согласен. Исключение превыше всего.

– Только попробуй, - предупредила полицмейстера Виктория.

Митя попробовал. Обыск затягивался. Наконец, Вика вздрогнула всем телом, издавши короткий стон, и отвернулась.

– Вот и все. Вот и ладно.

Полицмейстер зачем-то вытер мокрым носовым платком такие же мокрые ладони, отомкнул замок на воротах, и пропустил меня с Гусевой на свалку. Мусорный массив и узловатое ущелье между ним остались прежними. Но ротвейлеры исчезли. Мы давно пропустили место, где обрушилась на меня дикая домашняя свора, но псы-оборотни так и не повылезли.