Казейник Анкенвоя
Шрифт:
«Совсем отчаялся инвалид, - подумал я с горечью.
– Не только меня, он и Володю с Пугачевым подставил. Меня-то ладно. Да и не мне его судить. Сам я зараза».
– Быстро вы среагировали, Дмитрий Кондратьевич.
– Мимо шел. Ребятам говорю: «Может, падре намылился чаи гонять? Авось,
да и нас подогреет. На улице-то сырость. Наугад постучали.
– Кувалдой?
– Печатку не надо казенную обрывать. Дом убитого под следствием. Посторонним вход воспрещается.
– А ей?
– я кивнул на Вьюна.
У Мити были все ответы.
– Ей как служке Орден келью отгородил внутри вашей кельи при казармах, святой отец. Так что же
– Вели-ка ты, Митя, своим барбосам отсель выметаться. Наедине потолкуем.
Городничий обернулся к застывшим у двери квартальным.
– Слышали, что падре велел?
Квартальные спешно вытряхнулись из горницы, поставивши за собой снесенную дверь на место.
– Что с Пугачевым?
– Помиловали, - Митя насыпал махры на газетный клок и склеил языком самодельную сигарку.
– Коллегия прежние заслуги учла.
Он чиркнул спичкой о ноготь и с удовольствием затянулся, пустивши дым через ноздри.
– Решили без лишнего садизма. Отделением головы от прочего туловища. В три часа на Княжеской площади. Уже и колода у позорного столба установлена.
– Кто голову будет рубить? Могила? Перец?
– Не, - городничий хмыкнул, - Лаврентия назначили.
Вьюн побледнела, сжала кулаки и двинулась к Мите. Я успел перехватить ее и толкнул на кровать. Словно бы не заметивши происходящего, городничий лениво продолжил.
– Заслуги учли. Перспективный молодой человек. Теперь на плацу тренируется. Дрова рубит.
Наблюдая одновременно и за Митей, и за Вьюном, я лихорадочно соображал:
«Сволочи. Троих удумали махом погубить. Лавра, конечно, мы потеряем, если он Пугачева казнит. А Вьюн, конечно, вступит в неравный бой, и я ее вряд ли удержу». Вьюн, оцепеневши от горя, прямо сидела на кровати.
– Спасти Пугачева можно?
– Можно, - откликнулся Дмитрий Кондратьевич.
– Выкупить можно. Прямо сейчас и покупайте. За диктофон пострадавшего Щукина уступлю. С кассеткой, разумеется.
– С кассеткой, значит.
– Я уполномочен, Ваше преподобие. Слово анархиста. Виктора Сергеевича стремительно освободим после купчей. И машинку ему пишущую вернем. Без рычагов со шрифтом, разумеется.
Вьюн смотрела на меня умоляюще. А в сапожном голенище лежал, возможно, единственный способ вырваться из Казейника. Анкенвою, конечно, чихать и на Пугачева, и на все это зеленое подполье, прикинул я быстро. Ему, пожалуй, и на диктофон-то чихать. Вернее всего чихать. Ему теперь интересно убийцей меня сделать. Хотя бы косвенным. Но возможно, что и кассету с записью лаборанта ему очень даже заполучить желательно.
– Так что же, пастор?
– городничий бросил на половицы докуренный бычок и притоптал его подошвой.
– Сойдемся в цене?
– И давно ты, Митя, таким подонком стал?
Лицо анархиста затвердело, а взгляд на мгновение сделался малообещающим.Но тут же он рассмеялся.
– Давно, святой отец. Каюсь. Мне в отличие от вашего из Казейника нет пути. Я и пары суток не проживу за пределами. Заказан я семьей одного живодера подстреленного. Я ведь из контрактников подался в анархисты. Я на войне веру и в государство, и в Господа потерял. Такой замес. Удовлетворил я твое любопытство, преподобный? Ты счастлив?
Нет. Я не был счастлив. Но я еще был. Я достал диктофон из голенища и бросил его Мите на колени.
– Кауф ист кауф, - городничий встал с табуретки, упрятал записывающее устройство в карман и протянул мне руку для пожатия.
– Покупка есть покупка по-нашему, по-немецки.
– Обойдешься.
–
– А Пугачев уже на воле, считайте. Откинулся краевед. И штык-юнкеру передам, чтобы дрова колоть завязывал. Честь имею.
Махнув подбородком, он вышел из дому, для чего ему еще раз дверь пришлось опрокинуть. Вьюн подскочила с кровати, чмокнула меня в щеку и пристроилась на освобожденную табуретку. Я на Вьюна не смотрел. Мне было горько и пусто.
– Что дальше куда?
– Вьюн готова была исполнить любое мое пожелание.
– На пристань к татарину.
Вьюн обиделась. Угрюмо наблюдала она, как я дую на остывший кипяток. Потом дошла до тумбочки, стащила с нижней переборки фотоальбом в бархатной синей обложке, названной латунными знаками «ДМБ-79». Мрачно перекидывала страницы с видами атомных подводников, обрамленных карандашными виньетками. Спросила, не поднимая глаз.
– Снова обменяешь меня на самогон? Наверное, ты все готов обменять на самогон.
– Все, - согласился я.
– Кроме товарищей по оружию, кота Париса, жены моей и пуговицы от кожаного испанского плаща.
– Даже для тебя довольно дико сравнивать жену и пуговицу, - молвила Вьюн.
– Да, разница есть. Жену я не желаю менять на самогон. Могу, но не желаю. А пуговицу не могу. Я потерял ее на улице. Или в подъезде. Или в квартире. Надеюсь, что в квартире.
– Тогда зачем тебе к татарину?
– Дело есть.
Об утрате диктофонной записи я досадовал. Сильные чувства остались в близком прошлом. Теперь я испытывал более умеренные эмоции. Испытания проходили успешно. Впрочем, и постиг я до прихода жандармов кое-что более существенное, нежели природу фрактальных волн, о которых я уже постиг в географическом обществе инвалида. Постиг я, что за товар производился Анкенвоем в полумиле от поселка. Постиг я чудовищную тайну. «Франкония» не просто сжигала чужие химические отходы. Сжигание было цветочками. Ягоды оказались куда тяжелее. «И истоптаны ягоды в точиле за городом», - вспомнил я отчего-то слова из книги «Откровение».
У ГЛУХИХ
Кто Анкенвой, теперь я догадывался. Почти наверно. Понял, когда услышал гипотезу Максимовича о производстве красной ртути. Мог бы и раньше понять. Намеки в Казейнике были разбросаны повсюду: и водка «Rosstof», зачем-то со сдвоенной латинской буквою «S» внутри, которую почему-то я сложно расшифровал, как аббревиацию названия «Российский штоф», и Княжеская площадь, и даже визитная карточка с инициалом «R». Разве только Рысаков на свете так начинается? Дальше сообщение левой рукою. Разве Словарь левша? Недоставало ключа 9 на 12, чтобы свинтить намеки, выковырнув из прочего бедлама. Теперь ключ обнажился. RM 20/20. Никто из моих близких знакомцев помимо левши Бориса Александровича Ростова по прозвищу Князь не верил в существование красной ртути в принципе. Далее. Князь Борис, конечно, знавал и Словаря, и Хомякова, и Семечкина, и Вику-Смерть. Но Князь почти наверно симпатизировал мне. Князь когда-то лично выдернул меня из летаргического ничтожества. Ответил мне на вопрос «что делать» в мире, где правили хаос и беззаконие. И какие-либо серьезные причины ввергать меня обратно у Князя отсутствовали. Разве что каприз дьявольского ума, ибо Ростов имел ум воистину дьявольский. Князь в своем роде был гением, эрудитом, блестящим психологом и грандиозным аферистом. Мы с Вьюном почти добрались до пристани, пока я анализировал. За плотной пеленою дождя уже просматривался списанный на берег темный буксир.