Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– Мнение кардинала о центральной славянской идее сам отредактируешь в духе русско-немецкой сплоченности. Гранки мне пришлешь.
Зайцев пробормотал что-то согласное и умчался догонять политическую верхушку.
– А кто здесь кардинал?
– проявил тактичное любопытство Глухих, снизывая на тарелки печеный картофель.
Картофель был доставлен татарином из камбуза на витых покрытых сажею шампурах.
– Нашего пастора в сан возвели. За разоблачение главаря зеленых идеологов Пушкина, - пояснила Вика-Смерть.
– Так ты же какой теперь веры, бачка,
– Борису Александровичу видней, - обжигая подушки, я принялся чистить печеную картофелину. Боковым зрением заметил, как вздрогнула Вика-Смерть. Альбинос, однако, встретил мое замечание равнодушно. «Возможно, и не знает он, кто сей Борис Александрович. Возможно, знает он своего хозяина под именем какого-нибудь Йозефа Генриховича Цорка, - Я проследил, окунувши в солонку рассыпчатую картофелину, между прочим, за безмятежным убийцей.
– Но, возможно, и знает под именем подлинным. Иначе спросил бы, что за Борис такой Александрович. Но, возможно, и не спросил по соображениям иного толка. Дальнейших пояснений ожидает. Могила умеет ждать. Он тоже, наверняка, заметил реакцию Виктории. Кукиш ему, а не дальнейших пояснений».
– Может, мы тет-а-тет поговорим?
– спросила напряженно Гусева, добывая из сумочки тонкие дамские сигареты.
– Отойдем. Здесь есть…
Подбирая русский синоним корабельному будуару, Вика замешкалась.
– Отхожее место, - подсказал я, добивая вторую картофелину.
– Идем, коли так.
Она привела меня в какой-то матросский кубрик, переделанный под лупанарий. В основном, за счет огромной трехметровой кровати с водяным матрацем, зеркального потолка и матерчатой обивки стен с пурпурным орнаментом.
Когда Гусева села на кровать, застеленную шелковой черной простынкой, матрас под нею заколыхался.
– Я всего лишь секретарь, - сразу объявила мне Виктория, по возможности сокращая свою роль в Казейнике.
– Ростов не держит «всего лишь секретарей».
– Ну, хорошо. Когда у него возникает потребность в женщине, естественно…
– Лжешь, - перебил я Гусеву.
– Ростов до тебя не опустится. Он мужчина со вкусом.
Виктория злобно глянула на меня, отвернулась и прикурила сигаретку.
– Ты просто жалкий импотент, - ответила, выпуская в сторону дым.
– Лжешь. Я был и остался верный поклонник твоих прелестей. Но я вульгарней Бориса Александровича. На меня легче угодить.
Гусева медленно, пуговку за пуговкой, приступила к расстежке длинного кожаного платья с глухим воротом. Пуговок было много. Она откинулась на жидкий матрац. Я с любопытством наблюдал, как платье обнажает ее натуру.
Стриптиз, все-таки.
– Завтра к Ростову меня отведешь, - предупредил я Викторию, когда она медленно раздвинула полные свои ноги, и покинул бордель.
Кают-компания в мое отсутствие умножилась дежурным, судя по черной повязке с желтой буквой «С» на рукаве, офицером Перцем, который только что закончил доклад непосредственному начальству о ЧП в расположении славянской роты. Начальство протирало кулаками выступившие от смеха слезы. Даже Герман ухмылялся.
–
– всхлипывал Могила.
– И, значит, Лавр этой сучке при всей честной компании сапогом по яйцам заехал? И крепко заехал?
Перец мял в руках форменный картуз, не понимая, отчего его донесение вызвало такое бурную реакцию за столом. «Удалась Вьюну постановка, - решил я, присев на ящик и доедая картофельный шашлык.
– Реабилитировал себя Лаврентий в глазах уголовника. Хорошо. Теперь Могила отцепится от штык-юнкера».
– Многое пропустили, ваше преосвященство! – альбинос хлопнул меня по плечу.
– Знаю. Герман, тебя Виктория зовет.
– Зачем зовет?
– Платье застегнуть.
– Как хочет, - Глухих надернул майку на проступившее волосатое чрево, и поплелся в соседний отсек.
– Молоток Лаврентий?
– альбинос налил мне в пиалу из чайничка татарской сивухи.
– Мне-то лапшу навешали, типа служка не служка у тебя, а конь со стальными яйцами.
Перец, убедившись, что командование довольно, устроился за столом и приналег на закуски.
– Ты бы, Могила, держал свои столярные инструменты подальше от моего подразделения, - отозвался я мрачно.
– Еще одна такая выходка, я этого голубя от церкви к чертовой матери отлучу.
– Не серчай, кардинал. За баловство накажем. Дюжину пива штык-юнкеру вне очереди, - все еще веселился Могила, когда в трюм зашла виновница его торжества.
– Звали, батюшка?
– Подойди.
Вьюн подошла к столу, волоча за собою мокрый шлейф дождевика, стянула с головы капюшон, и во взгляде ее прочел я торжество самодеятельности над немецкой системой Бертольда Брехта.
– Дерзко смотришь, послушница. На колени. Глаза долу держать. Что там за история у тебя со штык-юнкером?
Опустилась на колени. Засопела. Зарумянилась. Уставилась в грязные половицы.
– На ночь пятнадцать раз «Отче наш» и «Символ веры». И вериги надеть.
– Уже исполнила, - скромно держала ответ послушница, распахнув слегка ворот плащ-палатки и предъявивши велосипедную цепь на шее.
– Отпусти, батюшка, грех мой.
– Суров ты с ней, - альбинос подтолкнул Вьюну свободный ящик.
– Сядь. Отпустим. Поклюй пока с нами, ворона. Дозволишь, святой отец?
– Преломи, - согласился я великодушно.
Анечка подтянула к себе ближайшую тарелку с картофелем, открытую банку с консервированными сосисками, перекрестилась, пробормотала что-то невнятное, и приступила молча к трапезе. Обед мы доканчивали в уединении. Могила с Перцем ушли свои лабазы инкассировать.
– Лавочка ночью вырвется. Сказал, морзянкой в дверь постучит. Один длинный, два коротких.
– Ты ешь, ешь.
– Он руки у тебя хочет просить.
– Я женат.
Вьюн выскользнула из-за стола, разыскала где-то камбуз, быстренько вскипятила воду на растопленной Германом плите, и заварила мне зеленый чай вместо сивухи. Вьюн самостоятельно решила, что чай лучше поможет мне собраться с мыслями. И если это случится, я уже точно в будущем не пожелаю сменять ее на татарский самогон.