Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– Присядем?
– Здесь в ста метрах Глухих печку топит. Можно устроиться в теплой дружественной обстановке, - возразила моя насквозь промокшая спутница.
– Присядем. Неизвестно, кто там раньше устроился. А разговор у нас личный.
Не дожидаясь ее согласия, присел я на обломок бетонной плиты. Вьюн, постоявши, села рядом. Я накинул на нее свою плащ-палатку редактора Зайцева.
– Сейчас отправляйся в славянские казармы. Найдешь там Лаврентия. Растолкуй, что к чему, и назад. Я тебя в буксире обожду.
– А что к чему?
– Что Могила знает
– Чтобы его потом собственные козлы засмеяли? Пускай тогда он мне рожу набьет.
– Пускай. Но не сильно. Жаль такую рожу.
– Учи бойца канавы рыть. Или я совсем тупая, по-твоему?
– Напротив. Ты острая, как шило в заду. Ну, с Богом.
Я еще поерзал, дождавшись, пока Анечка Щукина, плотно завернутая в обширный дождевик с остроконечным капюшоном и смахивающая издали на какое-то веретено, сольется с ливнем, после чего направился к татарину.
И как в чистую воду я глядел. Разношерстное общество у Глухих уже выпивало и закусывало. Хомяков, редактор Зайцев, Могила и Вика-Смерть встретили меня кто радушно, кто как. Могила, татарин и Виктория радушно, прочие как. Могила облапил меня и приложился губами к подолу моего свитера, точно к мощам великомученика.
– Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались! Их благородие Хомяков статью заказал про тебя как подвижника славянской мысли, только интервью-то снять и не с кого. Зайцев совсем окосел на дверь. «Где, - трепещет, - капеллан, их преподобие?» Ты учти. Если номер выйдет не свежий, ему край.
– С Хомякова и снял бы. Или, вон, с госпожи Виктории. С нее тоже есть что снять.
Перед Викторией стояла основательно початая бутылка белого ликера. Я пристроился к столовому углу на принесенный Германом ящик.
– Примета плохая, - потягивая ликер, заметила Вика-Смерть.
– Быть тебе холостым, господин монах.
– Ты, вроде, раньше только полусладкое употребляла.
– С тобой и на полугорькое скатишься.
– Ликер напиток богинь, - льстиво сострил редактор Зайцев.
Сам он, как и бургомистр с Могилой, употребляли водку «Rosstof». Вероятно, ими был ратифицирован контракт с Анкенвоем на употребление в рекламных целях исключительно фирменного напитка. Прочие хлестали самогон. Прочим было забить на Анкенвоя. Прочие в майке и семейных трусах подмигнули мне по-свойски.
– Чайничек?
– Два, масса Герман. С одного простужусь. Сыро на улице.
Стремглав передо мной выросли два заварных фаянсовых чайника с пунцовыми шиповниками, пиала, и почищенная сушеная рыбка на разделочной доске.
Я поднял один чайничек для осмотра. Заметил на дне клеймо Дарьи Шагаловой.
Стало быть, уважала она татарина, как и он ее. Присутствующие решили, что я намерен тост произнести. Пришлось произнести.
– За подводника.
– Почему за подводника?
– насторожился редактор.
– А за кого тут еще пить?
– Правильно, - поддержал меня
– Как за образ для подражания. Все мы вышли из моря. Муфлон мне с параши статью читал.
Подавая пример, Могила выпил водки. Остальные нехотя потянулись вслед за ним, точно осенние грачи с насиженных мест.
– Так в чем же центральная славянская идея заключена, ваше преподобие?
– Зайцев прищурился на меня одним глазом сквозь очко, подобно как сквозь оптику его снайпер-однофамилец высматривал в осажденном Сталинграде офицерский состав 6-й армии вермахта.
– В разном, - охотно дал я многотиражному Зайцеву интервью.
– У господина бургомистра в штанах. Они ее вчерашнего дня продемонстрировали, когда на них вредители покушались. У Европы центральная славянская идея заключена в отоплении. Отопление, электричество, газ пропан и другие прочие блага славянской цивилизации, которые объединяют Европу в Азию. Что же до нас, до славян, то центральная идея у нас, у славян, вообще ни в чем не заключена. У нас центральная идея дано откинулась.
– Откинулась?
– Зайцев, решивши, что я готов публично похоронить сам смысл существования ордена, даже и сам слегка откинулся, и даже отъехал от стола, сосредотачивая рассеянный худсовет на моем интервью.
– Откинулась?
– повторил он с вызовом, готовый одною меткой пулей прошить в моем лице всех предателей Родины из добровольческой дивизии 6-й армии вермахта «Фон Штумпфельд».
– Это как же, ваше преподобие, славянская идея, да вдруг и откинулась?
– По амнистии.
– Ну, ты залупил!
– Могила от избытка захлестнувших его эмоций стукнул кулаком куда попало. Попало Зайцеву по уху так, что у того очки слетели. Возбудившись, Могила даже не заметил такой от себя неловкости, и снова полез ко мне лобызаться. Редакторские очки хрустнули под его сапогом.
– Вот за что люблю!
– орал он при этом.
– За грубое слово истины! За тяжелый венец баланды! За базар без лишних терок! За линию огня!
Бессильно принявши пару его лобызаний, от остальных я кое-как увернулся.
Да Могила уже и отстал, поскольку сам потянулся на речь.
– И теперь, когда мы с нашей центральной идеей на воле, - произнес он с полным стаканом, завернутым в кулак.
– Когда мы вырвались на священные просторы типа равнин и возвышенностей отчизны-матушки, мы поставим раками семитов и антисемитов! Мы зароем эту сволочь на глубину ядра, и воткнем ей свечу в дупло, и отпоем на мотив типа «Мурка»!
– Кто ж останется?
– Ты о чем, святой отец?
Могила, осушив стакан и мало-мало протрезвев, обернулся на мой вопрос.
– Если ни семитов, ни антисемитов не будет, кто ж останется?
– Демагогия, - вставил свое веское слово Хомяк, и, поддернув манжет с золотой запонкой, оценил свои наручные часы.
– Пора на встречу с избирателями.
Бургомистр, пошатнувшись, встал из-за стола и затем довольно прямо выкатился из буксира на природу. Зайцев метнулся было следом, но его придержала Вика-Смерть.