Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– И как это понимать, ваше благородие?
Мое благородие стояло у открытого окна. Под окном на площади сиротливо мокли Пугачев со своим Щепетильным товарищем. Между ними болталась приподнятая вручную и потемневшая от влаги широкая брезентовая растяжка с двустишием, выписанным белыми буквами: «Верните народу его природу, долой химические отходы!». Но смотрел я отнюдь не на малярный призыв зеленых протестантов.
Я смотрел, как четверо муниципальных спасателей выкорчевывают на площади Позорный столб, уже лишившийся тележного колеса. На колесе, вознесенном как бы на плечи атлантов, балансировал всклокоченный Семечкин. Среди группы колесной поддержки узнал я и настырного мужичка с подвязанной челюстью, и Нерва, окрещенного разбавленным
– Миряне!
– поддавал жару Семечкин, могший с равным успехом называть рвущихся в бой «мирян» воителями.
– За тем ли мы влачим слово правды, чтобы нас унижали епископы, обложившие слово правды?
– Не за тем!
– ревела толпа санкюлотов.
– И сказано в Книге пророка Исайи: Как сделался блудницей вавилонской храм, исполненный правосудия? Правда обитала внутри него, а теперь - убийцы! Серебро его стало медью, пиво его дождем испорчено! Бургомистры его наглые законопреступники и сообщники блатных!
Пророк Исайя, конечно, понятия не имел о блуднице вавилонской. Исайя пророчествовал, когда ясновидец Иоанн Богослов еще на свет не родился. Тем паче, когда сей апостол, к старости ослабевший зрением, ни строчки еще не диктовал из книги «Апокалипсис» верному слуге своему Григорию. Зато как узрел Иоанн Богослов «жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами», как записалась такая «жена» в святую книгу, тогда спору нет. Загуляла блудница, становясь то градом Иерусалим на семи холмах, то Римом, воздвигнутым на той же холмистой семерке, то Москвою, столицей большевизма, где вместо холмов семь высотных зданий воздвиглись. Кроме прочего, «сидящая на водах многих», блудница, естественно, впадала и в религиозные течения. Причем, она впадала столь многоводно, что и доныне продолжает впадать. Реформаторы именовали ею католиков. Мормоны, соответственно, реформаторов. Ну, а Свидетели Иеговы всех вообще помимо себя. Воплощалась блудница и в отдельных персонажей. Причем обеих полов. Воплощалась она и в женщин легкого поведения от Мессалины до Екатерины, и в мужчин тяжелого поведения от Мартина Лютера до патриарха Никона, и, вероятно, каким-либо частным образом, запускалась она в господ совсем уже пустяшных, более известных истории под именем «стрелочников». Запустилась гулящая блудница и в меня точно камень, брошенный оратором из мести за пивную речку, разбавленную половодьем.
– Даже епископ Мартин отдал свою половину голым товарищам!
– Семечкин, рискуя брякнуться с колесной трибуны, вытянулся вместе с рукой, нацеленной в сторону магистрата.
– И теперь я спрашиваю: где наши полбанки?
Я прикрыл окно и обернулся к полицмейстеру.
– Понимайте это как политическую реформу.
– Экономическая будет?
– проявила Виктория сдержанный интерес.
– Всякая будет.
– Разрешите такое заглавие, ваше преосвященство, - робко испросил периодический редактор.
– «Новая метла метет по-новому».
– Лучше веник. Метла женского рода.
– Как насчет амнистии?
– подал с кушетки голос Могила.
– Эта сука Дмитрий Кондратьевич нынче утром Перца в цугундер закрыл. Если он Перца к обеду не откроет, я ему глаз отверткой выну.
Словарь, как будто бы дремавший, заиграл желваками:
– Через голову командования
– Клал я на твою голову, - альбинос мгновенно занял положение «сидя».
– А ты, ваше преподобие, распорядись насчет индульгенции. А с тобой, Митенька, мы еще потолкуем.
– Потолкуем, - кивнул полицмейстер.
– Еще и с тобой мы потолкуем, дружок.
Только я успел подумать, что именно сейчас уголовные разборки мне нужны менее всего, как в кабинет, будто по команде, завалился десяток спасателей с хлебными тесаками. «Значит, Митя успел к утру перевооружить своих нападающих, - прикинул я, знаком успокоивши Анечку Щукину.
– Любопытно, что еще Митя за ночь успел?». Шеф охраны бургомистра, занявши удобную позицию для стрельбы, в моих знаках, по счастью, не нуждалась. Вьюн, пожалуй, одна сохраняла безмятежность. Поскольку Могила с двумя своими выхваченными стилетами и Дмитрий Кондратьевич со своими ландскнехтами уже готовы были кинуться в абордажную схватку. Остальные присутствующие все готовы были кинуться врассыпную. Что же до меня, то я вообще ни к чему не был готов. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. И я занял пространство меж двух пока еще статичных противников. Если верить латыни такое пространство называется интервал. Нейтральное пространство от овального стола до кушетки.
– Дмитрий Кондратьевич, - обратился я как можно официальней к вождю анархистов.
– Я готов принять или ваши объяснения, или вашу отставку.
– Да ну!
– почему-то обрадовался полицмейстер.
– И кто же у тебя порядок в епархии восстановит? Могилевский с Перцем?
– Хомяк восстановит, - когда я ответил, Хомяков опрокинул коробку с личными принадлежностями вроде позолоченного штопора, наградного будильника в малахитовой оболочке, и пяти-шести бутылок азербайджанского коньяку.
– Порядок он вряд ли восстановит, но бардак восстановит. Бардак у него получается.
Меня поддержали малахитовый будильник, исполнивший на полу какую-то грустную немецкую мелодию типа Лили Марлен и густой коньячный аромат, подавшийся наружу из расколоченной бутылки.
– Но Борису Александровичу это вряд ли понравится, Дмитрий. Вряд ли ему сейчас нужен бардак в поселке. Через неделю, пожалуй. Но не сейчас.
– Ладно. Убедил.
Митя извлек из обширного кармана спасательских шаровар диктофон участкового Щукина, и включил воспроизведение. Вместо показаний лаборанта Максимович все присутствующие выслушали глухой, но достаточно отчетливый фрагмент нашей с альбиносом беседы в погребе:
– Ты сам прикинь. Словарю забить на интересы родного славянства. И вчера он как-то шустро в твое окошко просквозил. Значит, что?
– Что?
– Обделался, что ты его попишешь. У тебя к нему счет, я знаю. Так мы с Перцем его сами за тебя на кладбище спрячем. А после и Кума. Или Князя. Нам уже поперек его подачки.
– Это Борису Александровичу тоже вряд ли понравится, - выключив запись, достойно ответил мне полицмейстер.
– Совсем не понравится, - кивнула Вика-Смерть, подводя накладные ресницы щеточкой, какими, должно быть карликовые автомобильные мойки оборудованы.
– Сдай саксоны, пока тебя в окрошку не изрубили, - посоветовал альбиносу Дмитрий Кондратьевич, и кивнул спасателям. Спасатели стянулись к альбиносу подковой. Могила оскалился, рассек перед собою стилетами воздух, и спасатели забуксовали.
– Расслабьтесь, - сказала Вьюн.
– Я держу его на мушке. А ты, белобрысая тварь, исполняй, что сказано. Две секунды на воспоминания, как ты моего дядю в уборной зарезал.
Хомяку две секунды хватило, чтобы исчезнуть за узкой дверкой смежного с резиденцией будуара, и более он не высунулся. Сваливал по-английски он с детства ловко. Могила с ударением воткнул стилеты в паркет и присел на кушетку. Могила безмолвствовал. И смотрел куда-то вдаль сквозь Дмитрия Кондратьевича, точно призрак перед ним стоял, а не Дмитрий Кондратьевич.