Каждая минута жизни
Шрифт:
— Меня пугает прошлое, — произнесла тихо Валентина. — Ты, очевидно, слышал, что Антон Иванович был в плену… До этого они воевали с отцом в одной части. Но потом, когда Антон Иванович попал в окружение…
Рубанчук раздраженно махнул рукой. Хватит! Военное прошлое Богуша и Валиного отца его не касается. Так и сказал: не касается! Свою миссию врача Антон Иванович выполняет добросовестно, профессионально. Он — один из лучших хирургов. Честен, имеет отличную репутацию. И главное — любит детей. Ради них готов идти на любой риск.
— Я понимаю, — изменившимся голосом, вся как-то осунувшись,
— Перестань, — сухо сказал Рубанчук. — Все это лишнее. Давай будем считать, что между нами не было никакого разговора.
— Хорошо, Андрей, — Валентина сделала над собой усилие, стараясь придать своему голосу максимум убедительности. — Мы люди взрослые. Я верю, что ты готов ради нашей дружбы сделать все. Может, даже больше, чем в твоих силах. — Она слегка покраснела, на ее лице появилась тень страха. — Но скажи откровенно… Неужели операция неизбежна? Светочке ведь только двенадцать лет! — Он молчал, и она повторила настойчивее: — Неужели операция — единственный шанс?
— Да, — ответил Рубанчук. — Единственный, Валя.
Она встала. Глянула в окно. На соседней улице прогромыхал трамвай. Рубанчук никогда не думал, что они встретятся при таких обстоятельствах, когда должна решиться судьба ее ребенка… Решиться судьба ее самой… Врачу верят, за его слова хватаются, как за спасательный круг. И если даже он не чувствует за собой никакой вины, в случае трагического исхода он, врач, становится первым виновником трагедии.
Валентина пустым взглядом обвела комнату. Нужно идти. Других слов она здесь не услышит. Подала Рубанчуку руку.
— Я прошу… как можно скорее. — Ее глаза наполнились слезами, но она сдержалась, только губы задрожали. — Я умоляю тебя, Андрей, скорее!..
И быстро вышла из кабинета.
Стало тихо. Рубанчук сел к столу, подпер голову рукой. Мысли поплыли тяжело, неровно… Он не все сказал Вале. Не сказал, к а к у ю операцию он задумал. А ведь именно в этом и было самое главное… Валя просила провести операцию как можно скорее. Столько лет прошло, а он до сих пор вроде бы чем-то ей обязан… За что? За ее любовь к нему? За то, что разрешил тогда, на Урале, присоединиться к их компании? А может, за то, что столько лет не интересовался ее жизнью, не позвонил ни разу, не расспросил через знакомых, что и как? Экзюпери говорил: мы отвечаем за тех, кого мы приручаем к себе. Выходит, он приручил ее, и теперь навеки в неоплатном перед ней долгу. И должен выплачивать его тяжелым способом — операцией ее дочери!
Зашел Богуш. Поступь уверенная, под белым халатом угадывается еще крепкое, мускулистое тело.
— Андрей Павлович, что будем делать с иголками? — заговорил раздраженным голосом. — Работать нечем… За всем нужно следить: там иголки, там нитки, там скоро мыла не будет, санитарка со второго этажа подала заявление, и некого поставить на ночное дежурство…
Рубанчук пригласил Антона Ивановича сесть. Маленькие усики, посеребренные сединой, придавали Богушу вид важного сановника старых времен. Не захотел сесть, стоял на зеленой ковровой дорожке.
Рубанчук достал сигареты, улыбнулся виновато. Иглы, мол, не проблема, и с санитарками все уладится. Хуже, если мы за каждодневными делами упустим главное. Подошли почти к порогу, а перешагнуть боимся.
— За вами последнее слово, — с укором бросил Богуш.
— Хочу услышать ваше… — упрямо придерживался доброжелательного тона Рубанчук. — У меня была Светина мама. Дала согласие на операцию. И я подумал…
— Вы про новую сыворотку? — насторожился Богуш.
— Да, про сыворотку Карнаухова, — пристально глядя Богушу в глаза, сказал Рубанчук. — Считаю то, к чему мы готовились столько лет, имеет наконец право на жизнь.
Это было сказано с такой твердостью, что Богуш понял: решение окончательное. У Рубанчука бывали приступы удивительного упрямства. Пытливый ум, железная воля, но в то же время порой переходящая границы логики самоуверенность. Однако в данном случае Рубанчук прав. Сыворотка Карнаухова, судя по последним тестам, дает определенные гарантии против отторжения. Впрочем, если Светина мать согласна, все остальное не имеет к делу никакого отношения.
— Но ситуация нелегкая, — тихо, будто опасаясь нарушить ход своих мыслей, произнес Рубанчук. Достал из папки лист бумаги, показал Богушу. — Вот результаты последних анализов. Летальный конец почти неизбежен.
— Вторая почка?
— Да, и вторая. Процесс развивается более чем стремительно. Еще неделя, две… А в центре консервации нам едва ли дадут что-нибудь подходящее. Иммунологические данные у Светы исключительно сложные, — Рубанчук помолчал, подумал. — Вот почему я и решил: делать операцию с почкой от любого донора. Сыворотка Карнаухова должна спасти положение. Но какая все-таки это жестокая проверка!..
— Да, жестокая, — сказал Богуш. — Все-таки советую ничего не скрывать от матери. Она должна знать.
— Разрешите мне это дело решать самому, — вдруг резко сказал Рубанчук.
— Делайте, как знаете, — проворчал Богуш. Встал, сдержанно попрощался и вышел.
3
К восьми Заремба, как обычно, был у проходной. По дороге в партком забежал к себе в цех. За высокими темно-бордового цвета деревянными воротами гудели станочные пролеты, слышны были удары кувалдой по железу. Наверное, слесари-ремонтники ставили на анкерные болты отремонтированный станок. Вместо генеральной реконструкции — получай, Максим Петрович, подкрученную, подклеенную развалюху! Кушниру это почему-то выгодно.
А вот и сам он, начальник цеха. В темно-синей куртке, волосы прилизаны, безупречной белизны рубашка, черный галстук… Значит, и его пригласили в «театр»?
Вспомнилось вчерашнее происшествие на шоссе и потом ночная смена, полупустые кассеты в складском помещении, обиженное лицо старого мастера Скарги. Заремба размышлял, стоит или нет рассказывать Кушниру о своей недавней стычке с Пшеничным, о встрече вчера на шоссе, о своих подозрениях. Начальник цеха явно благоволил задиристому токарю, который не стеснялся шарить по кассетам, а Зарембе его «кореши» пригрозили, что могут и «хребтину сломать», если он будет совать нос куда не следует.